Ключи от Стамбула

— Артур Адамович, поймите, это не просто кампания, это война престижа. Вся Европа, затаив дыхание, следит сейчас за нами и гадает, чем кончится дело. Я уже не говорю о несчастных болгарах. Им вообще теперь не позавидуешь. А местный климат, здешняя погода? В сентябре пойдут дожди, начнётся настоящая распутица, шоссе здесь почти нет, одни грунтовые дороги да просёлки. Как армия по ним пройдёт, не представляю. На перевалах ляжет снег, а турки будут стягивать войска и укрепляться. Мы даём противнику время собрать новые полчища, завербовать наёмников, пригласить для консультаций западных специалистов, инструкторов для обучения солдат, накопить боеприпасы, распределить их по частям, построить новые преграды, которые приведут наши войска к потерям личного состава и оперативного времени, нанеся тем самым колоссальный, непоправимый урон русской армии. Расчленение одной войны на две кампании для нас недопустимо, а для России гибельно! Гибельно в политическом, военном, нравственном и, в особенности, в финансовом отношениях. Вы это понимаете или хотите гибели России? — по-военному прямо спросил Николай Павлович, отметив про себя, что ни у кого до этого он не видел такого холодного и рассеянного выражения лица, с каким выслушивал все его доводы начальник штаба. — С турками надобно действовать быстро.

— Но на пути у нас Плевна, — скучным голосом проговорил Непокойчицкий, — и мы обязаны её атаковать.

— Вы обязаны беречь войска, а не прошибать лбом стену, — требовательно посоветовал Игнатьев. — Атаковать Плевну не стоит. Её надо окружить войсками, подвезти осадные орудия, построить укрепления и ложементы для пехоты, сделать подкопы, заминировать турецкие редуты, стеснить, блокировать Османа, захватить кавалерией софийское шоссе — у нас там тридцать эскадронов!

— Тридцать три, — уточнил начальник штаба.

— Тем более, — сказал Николай Павлович, — надо прервать всякое сообщение с Софией и каждую ночь посылать охотников тревожить турок, не давать им спать и заставлять растрачивать патроны. Насколько мне известно, турки, ожидая нападения, всякий раз поднимают страшную стрельбу. Выбитые из сил, не имея запасов, которые к ним поступают из Софии, мучимые голодом, артиллерийским обстрелом и ночными диверсиями, турки долго не продержатся, сдадутся. Таким образом, и драгоценная жизнь русских солдат будет сохранена, и результат будет славным, — повеселевшим голосом проговорил Игнатьев, как будто дело было сделано, и турки в страхе побросали свои ружья. — Тут нам и румынская артиллерия пригодится, ибо румын вооружали османы, а у них орудия стальные, скреплённые кольцами, а у нас — медные.

Артур Адамович с подчёркнутым безразличием к цифрам старался уверить, что потеря семи тысяч нисколько не важна.

«Из них половина убитыми и пропавшими без вести», — мелькнуло в голове Игнатьева.

— Вместе с Никополем и первой Плевной мы потеряли на правом фланге только (!) одиннадцать тысяч человек, — всё тем же скучным и глухим голосом проговорил Непокойчицкий, словно отделённый от Николая Павловича непроницаемой стеной, — состав войска, в сущности, не пострадал. Мы влили в опустелые ряды 5-й дивизии и других частей маршевые батальоны, подошедшие на днях, что оказалось очень кстати.

— А дух войск? Дух войск не пострадал? — со скрытой укоризной в тоне осведомился Игнатьев, видя в начальнике штаба едва ли не врага, в силу своего служебного положения способного нанести урон России. Понятно, он не должен был так думать, но … подумал! Подумал и почувствовал, что нервы у него сдают, и сдают сильно.

— Дух войск не пострадал, — услышал он ответ. — Главнокомандующий лично убедился в этом, когда объезжал войска, стоящие под Плевной, и нам теперь известно, что по данным отлично произведённой молодым Скобелевым рекогносцировки, в Ловчу прибыли двадцать турецких батальонов из Черногории, и сильно укрепляются на окружающих город горах.

«Тоже мне, радость! — повёл головой Николай Павлович. — Избегнув переправою в Систов турецкой оборонной системы четырёх крепостей, мы позволили османам образовать на нашем правом фланге новый guadrilat — Виддин, София, Плевно и Ловча. Помоги, Господи»! — мысленно взмолился он и стал убеждать Непокойчицкого в необходимости освежить кавалерию, чувствуя, что ему тошно. Он устал сдерживать себя и говорить о наболевшем так, как говорят о чём-то вполне допустимом. Его так и подмывало схватить Непокойчицкого за грудки и трясти, трясти, трясти — трясти, как грушу, лишь бы он вынырнул из омута апатии. — Если бы мы шли за Балканы в июле, войска могли бы довольствоваться средствами края, как удостоверил Гурко. Но теперь Сулейман-паша опустошит всю долину Тунджи от Кассорже до Эски-Загры. Жито не снято, зерно осыпается. А пустой соломой коней не накормишь.

Глава XVI

Второго августа главная квартира перешла в Горный Студень.

Переход был трудный — тридцать пять вёрст по грязи — с горы на гору.