Клуб, которого не было

Солнце шпарит невыносимо – уже час стою в очереди за аккредитацией, после раннего рейса на Копенгаген, после ночной сдачи программы, после попытки хотя бы символически пропылесосить квартиру – в первый и последний раз за месяц. Мне вот перед соседями стыдно квартиру в четыре часа утра пылесосить. Но я все равно пылесошу, потому как другого времени на это нет и не будет. Веснушчатой толстой датчанке, выдающей аккредитации, не стыдно, что я час стоял к ней на улице, – все стоят, крупнейший на континенте фестиваль. Браслет-пропуск на моей руке застегивает туго – давление не померить.

Фестиваль Роскильде – сто тысяч человек, пять огромных сцен, сельская опрятность фермерских домиков, гигантская ажитация и атмосфера сангвинического раздолбайства, разлитая над охристыми полями Зеландии, – как замечательно непохоже это на Лидс или Рединг с их беготней, горами мусора и запредельным количеством полуобнаженных бесформенных английских тел.

Нет-нет, за новыми именами – только в Скандинавию.

В фестивальной книжечке у меня – все ходы записаны. Сегодня Эндрю Уэзеролл (его Магди к нам привозил, я так и не успел посмотреть), Sonic Youth (Игорь привозил их пятнадцать лет назад, в зале было два инвалида, да и группы такой, по правде, никто тогда не знал) и Оззи (просто потому, что это Оззи). В фестивальном расписании мне знакома максимум половина имен. Если от сцены к сцене передвигаться быстро – а не так, как в прошлом году, когда я от The Dresden Dolls не мог час оторваться, – концертов двадцать за сегодня успею обежать. Это спорт, конечно. Но спорт жутко приятный. А я неплохой спортсмен.

– Ай нэ-нэ-нэ-нэ-нэ! – за спиной тихонько раздается что-то знакомое. Пугающе знакомое. Евгений Гудзь возвращается с репетиции.

– Бар – вот там! – со знанием дела показывает на медиазону. – Привет! Наши все там. Ты что будешь?

В медиазоне – бесконечные лавки и шатры между деревьями, как елки убранными компакт-дисками, хоть не вылезай отсюда, – я первым делом натыкаюсь на Ксению. Ксения, золотая медалистка с Сахалина, вместе с фиктивным женихом, обеспеченным социалистом из Копенгагена, собирает в Роскильде пустые пластиковые стаканы. Мы подружились, когда Ксения однажды позвонила мне из Стокгольма и попросила удостоверить ее личность для русского посольства. Выяснилось следующее: Ксения поехала на Ленинградский вокзал провожать шведских друзей в Хельсинки. Друзья сказали: «А поехали с нами, прокатишься!» Ксения, ни загранпаспорта, ни визы: «Легко». Раз спряталась под полкой от русской проводницы, два – от русских пограничников, три – от финских. Проехала по кромке Ботнического залива пол-Скандинавии от Хельсинки до Стокгольма. Подрабатывала волонтером на фестивалях, в детских приютах и домах престарелых. Как надоело (Ксении три месяца на месте просидеть – мука адова), решила обратиться в русское посольство в Стокгольме. Тут-то я ей и пригодился: как раз в Стокгольме сидел. Подписал: «Я, такой-то, Российской Федерации, удостоверяю, что Прилепская Ксения Валерьевна, Российской Федерации, является той, за кого она себя выдает».

Ксения сплавилась в Хельсинки, прыгнула в дешевый автобус до Питера и, помахав на границе разрешением на возвращение, честно выпалила всю историю первому

попавшемуся финскому пограничнику. Пограничник икал или, возможно, крякал, запрет на въезд Ксении поставили на два года – но с пограничником с тех пор они переписываются и поздравляют друг друга с Рождеством. Вот что за человек Ксения, и как же я могу бросить такого человека в медиазоне, когда Гудзь зовет выпить.

Раскланиваемся с галантным Сергеем Рябцевым, ржем со смешливыми гудзевыми бэк-вокалистками, обсуждаем насущно-бордельные планы с бритоголовым крепышом, шведским агентом, вытащившим Гудзя из подвалов Лоу-эр-Ист-Сайд и Ист-Виллидж на сцены больших и малых.

Они играют завтра – спешить некуда. Ксения тоже не стремится собирать стаканы – ее все в этом баре под увешанным компакт-дисками деревом устраивает.

– Я когда-нибудь напишу книжку о том, как приехал на фестиваль за тысячу километров и не увидел ни одной группы, – признаюсь Гудзю.

Гудзь хмыкает:

– Я вот поэму пишу. «Жизнь цыгана».

После нашего полупровального шоу, после подпольного шоу в клубе-конкуренте – в столице солнечной Украины Гудзю за сет не заплатили ни гривны. До дружественных цыган Закарпатья – из-за которых он, собственно, и решил в придачу навестить Москву и Киев – добирался на перекладных.

– По-цыгански, – пожимает плечами. – Я привык. Это вон с Туббе и со Скандинавии у нас другая жизнь началась.

С уважением поглядываю на бритоголового агента Туббе. Что-то мне подсказывает: тот, кто обидит его артиста, – дня не проживет. А Гудзя мне становится жалко. Пусть здесь он и в шатре на пятнадцать тысяч человек играет. Как можно обидеть человека с такими усами.