Клыки Доброй Матери

— Ах, слишком много времён, — сказала наконец Добрая Мать, с усмешкой проводя по своей щеке, и в голосе её звучала досада. — Я могла бы отнять чью-то жизнь и прийти к тебе красивой. Ох, был соблазн. Но я устояла. А ты всё такой же…

Он промолчал.

— Ты обидел меня тогда, — сказала она. — Нет, это было больше обиды, больше всего, что я знала. Я уже обещала своему народу вечную жизнь. Меня уже почитали за это — и всё, всё погибло. Я убила их всех. Ты знал?

Он кивнул.

— А, мои дети сказали. Только их я и оставила. У меня не было выбора. Ты мне его не дал.

— Выбор есть всегда, — ответил Сафир.

— Да, и какой же выбор? Увидеть, как проклятие сокращает их жизни, как они утрачивают красоту, а мой народ всегда ею славился… Кроме того, меня бы убили. Нет, у меня не было выбора.

Она усмехнулась горько.

Здесь и теперь, под светлым небом, с которого сыпался дождь, она рассказала ему — а слушали все, кто только мог подойти и услышать, — как скиталась по этим землям, безумная от ярости и горя, и на память о тех временах людям остались сказки о Чёрной Кифо. И она рассказала, как стала Доброй Матерью, когда час её скорби прошёл, и собрала народ, и повела за собой.

Стоя очень прямо, высоко держа голову, она рассказала, как нашёптывала людям, что работа старших детей гневит Великого Гончара, и как люди начали верить.

Рассказала, как поднимала бури, и кочевники жгли города и убивали всех — стариков и детей, и юношей, и женщин, — всех, чтобы никто не сказал правды. А после один из её людей добирался до соседнего поселения, весь в крови, или выходил на дорогу, где ехали путники и шли караваны, и молил о помощи, и говорил, что он один уцелел, а город разрушил Великий Гончар в назидание своим старшим детям, возгордившимся и заносчивым. И люди верили. И люди боялись.

Она рассказала — а Сафир молчал, и в лице его читалась боль, — как дошло до того, что люди сами начали разрушать каменные города и прогонять старших детей, если только видели их у ворот. Преграждая им путь, они на коленях, со слезами молили их не входить, чтобы не навлечь на город беду. И уже никто не верил, что касание рук старших детей дарит счастье, и никто о том не просил.

— Где же теперь мой народ? — спросил он, и вопрос — как любой вопрос, ответ на который окажется горек — дался ему непросто. — Где они, что с ними стало?

— Ты уж дослушай! — сказала Добрая Мать. — Куда ты теперь спешишь? Ты спал столько времён, а теперь тебе не хватает терпения… Дослушай.

И она рассказала ещё, как люди разделились на Творцов и Подмастерьев, и первые вступались за каменных людей — но время споров прошло, и их побивали камнями. И старшие дети, увидев, что приносят этим землям только раздор и боль, поверили, что Великий Гончар и вправду на них сердит. И тогда они предложили, чтобы их зарыли в землю и над ними, или рядом с ними, возвели города. Принесли себя в жертву, добровольно, и сказали, что так ещё послужат этой земле, принесут удачу.

Все молчали. Тихо сыпался дождь. Даже стоны раненых, казалось, утихли.

— А ты всё спал, — усмехнулась Добрая Мать. — Подмастерья взяли верх. Они разрушали всё, что было слишком красиво, всё, что вы любили — а ты всё спал. И когда людей твоего народа погребли заживо, Подмастерья сделали так, что памяти не осталось. Ни записей, ни карт, ни свидетелей — и я была там, я была там каждый раз, а ты всё спал. О, как я торжествовала! Мне осталось только дождаться, когда ты проснёшься.

— Мой народ… — повторил Сафир, но Добрая Мать вскинула руку, и он умолк.

— Этих бедных детей я связала с тобой, — сказала она. — Им суждено было проснуться тогда же, когда проснёшься и ты, и вырасти ко времени, когда ты познаешь боль, одинокий, растерянный, оставленный всеми и никем не любимый. Тогда я хотела явиться к тебе и рассказать, что было, пока ты спал, в обмен на путь к источнику. Но годы шли и времена сменялись, а ты всё спал. Я старела, и мне всё чаще нужна была чужая кровь и жизнь, чтобы вернуть юность. А ты всё спал! Ты спал, а я жила среди людей — всё из-за тебя, ради того, чтобы месть однажды свершилась.

Она помолчала. Пальцы её сжимали тёмную ткань одежд.

— Я жила среди людей, — повторила она. — Среди младших детей, которых ты так любил. Я слишком долго жила среди них. Я пережила свой гнев.

Она покачала головой.

— Я знала одну кочевницу… Мудрая женщина, ей было открыто многое. Пожалуй, у нас вышла дружба, если только я способна на дружбу. Её звали Вайя, и мне хотелось вечной жизни и для неё — я сама себе удивлялась! — но только она этого не хотела. Этому я удивлялась тоже. А когда Великий Гончар её забрал, я поняла: для тех, кто умеет любить, вечная жизнь — не радость, а мука. Может быть, только каменные люди и могут выдерживать эту боль.

— И для нас это мука, — сказал Сафир. — Когда теряешь то, что любишь, начинаешь бояться потери. Больше не приглядываешься к миру. Так можно разучиться любить всё, что есть на свете.

Они ещё помолчали под тихим дождём. Говорили только их взгляды.