Князь Двинский

Мне очень хотелось заговорить татарина, рассказать ему то, что казанцы сами со стен видят, вдобавок наплести с три короба разной чуши, сделать все, чтобы потянуть время и избежать пытки, но… Но всплеснувшаяся внутри гордость заставила сделать совершенно обратное. Хрен вам! Тут обычный русский парень под пытками меня не выдал, а я, граф божьей милостью, буду соловьем заливаться? Не бывать этому.

Быстро осушил до дна чашу с чаем и демонстративно уронил ее на пол. А потом спокойно сказал:

– А недосуг мне с тобой разговоры разговаривать.

– Вот как? – Юсуф удивленно вздернул брови.

– А как иначе? На том и стоим.

– Жить не хочешь? – Татарин с легким презрением улыбнулся.

– Хочу, а кто не хочет? – Я тоже усмехнулся. – Только честь подороже жизни будет. Ты по-другому считаешь?

– Подумай о том, что тебя ожидает, сотник Иван. С тебя живьем сдерут кожу и скормят собакам.

Я пренебрежительно хмыкнул:

– О себе лучше подумай. За меня и остальных русичей с тебя спросят. Недолго уже осталось. О выкупе речь будем вести?

Юсуф промолчал.

– Нет? – переспросил я. – Тогда иди на хрен, пес поганый.

Бешеный стук сердца в груди заглушал слова. Страшно было так, что даже челюсти сводило. Черт… в бою никогда так не боялся. Впрочем, как ни крути, там совсем другое дело…

Лицо татарина исказилось гневом, он хмыкнул и презрительно процедил:

– Ты очень скоро пожалеешь о своих словах, пес. Тебя завтра повесят на городской стене в назидание таким же собакам. Но я милостив, для прощения тебе достаточно будет поцеловать мне сапоги. После чего тебя оскопят, но останешься жить. Подумай, сотник…

После чего Юсуф щелкнул пальцами и что-то коротко сказал ввалившимся в комнатку надзирателям. Я подумал, что они сразу потащат в пыточную, но ошибся, те просто заволокли меня обратно в камеру, правда, перед расставанием не забыли пригладить плетками. Но без фанатизма. Так, в двух местах кожу просекли, и все.

– Я вам эти нагайки в зады засуну, псы шелудивые!!! – заорал я им в спину, за что удостоился еще нескольких пинков.

Но, как ни странно, на этом все закончилось.

– Мать вашу… – ругнулся я уже по инерции и осмотрелся.

Камера низенькая, в рост не встанешь, со стороны коридора сплошная, кованная из толстых железных прутьев решетка. Напротив еще камеры, идут рядком, но есть там кто или нет – рассмотреть невозможно, все скрывает полумрак. Хотя кто-то едва слышно стонет – значит, есть.

Неожиданно послышались приближающиеся медленные шаркающие шаги и скрип. Через несколько минут с обратной стороны решетки появился высокий, заросший до глаз сбившейся в колтуны бородой, сильно сгорбленный старик в грязном рубище. Он едва шел, подволакивая странно полусогнутые ноги, и с трудом тянул за собой тележку с отвратительно смердевшей гнилью бочкой.

Остановившись напротив, он плеснул черпаком в глиняный черепок бурого варева и, с трудом согнувшись, толкнул его по полу между прутьями решетки в камеру. Потом точно так же просунул вторую плошку.

– Как тебя зовут, старик?.. – тихо спросил я. – Ты русич?

Тот сильно вздрогнул, словно его перетянули плетью, быстро опустил голову и, не ответив, потащил тележку дальше.

– Не бойся, скажи!.. – прошептал я ему вслед, но ответа так и не дождался.

И едва не прикусил себе язык от испуга, когда услышал за спиной хриплый надтреснутый голос. Голос доносился из скрытого мраком угла, причем говорили на русском языке.

– Русич он, из Твери. Осипом кличут… – прохрипел неизвестный. – Но сам не ответит тебе, боярин…

– Почему? – Я всмотрелся и наконец разглядел у дальней стены что-то напоминающее кучу тряпья.

– Язык… ему урезали уже давно… – Голос прервался надрывным кашлем. – И не старик он, едва три десятка годков минуло… а ходит так, потому что поджилки подсекли, дабы не сбежал…

– Твою мать… – не сдержавшись выругался я. Седой выглядел как древний старец. Это сколько же надо перенести, чтобы так постареть? Будь моя воля, я бы в городе всех подчистую вырезал за такие измывательства. Но ничего, может, и будет…

– Вот так-то, боярин… – Куча тряпья зашевелилась, и из угла выполз страшно худой, покрытый сплошной коркой грязи, голый человек. Он полз только на руках, ноги безвольно тащились за ним по полу. Добравшись до миски, он прямо руками стал запихивать себе в рот бурую кашицу.

– А ты кто? – подождав, пока он закончит есть, поинтересовался я.

– Я – Лука… – коротко ответил калека, потом показал на вторую миску и вопросительно посмотрел на меня.

– Ешь…

Несколько минут в камере было слышно только жадное, перемежающееся кашлем чавканье. Покончив с едой, Лука на некоторое время замолчал, а потом опять заговорил:

– Лука я, вятский. Уже, почитай, год в полоне.

– Что с ногами?

– Дык хребет перебили… – обыденно объяснил калека. – После того как бежал… в третий раз…

– А после первого и второго? – машинально поинтересовался я.

– По первому разу шкуру со спины и задницы спустили. А по второму – Лука откинул слипшиеся пряди волос повернул голову боком ко мне. – Ухи обрезали. Вот так-то, боярин…

– С чего взял, что я боярин?