Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

— Ого! Ну да ладно, у меня кое-что есть… Я поговорю с Кончаком… А за Ждана?

— Он княжий конюший. Вряд ли Игорь его от себя отпустит…

В это время Кончак подал знак охране, и они тронулись.

— Я найду тебя, вуйко, — шепнул Самуил, пожимая Славуте руку.

Кивнув Ждану, который только что высвободился из объятий сестры, Самуил нырнул в толпу.

Стража сопроводила Игоря на берег Тора. В юрте было полутемно и прохладно, Посреди, на коврике, стояла большая миска с варёной бараниной, рядом лежал мокрый, только что вынутый из родника бурдюк с холодным кумысом. Игорь ничего не стал есть. Выпил две чашки кумыса и сразу, не проронив ни слова, лёг в отгороженный ковром закуток.

Сон не шёл. Болела рука. Болела душа. Перед закрытыми глазами, как наказание свыше, отчётливо виделось широкое поле, усеянное телами погибших русских воинов. В полубредовом видении перед ним проплывали лица брата, сына, племянника, в ушах звучал несмолкаемый шум боя — крики, стоны, лязг сабель, треск ломающихся копий, ржание коней… Боже, Боже, какое несчастье!

Он долго стонал, метался, крепко сжимая веки — и никак не мог заснуть. И только после полуночи, когда в половецком стойбище стих людской гомон и затих собачий лай, он погрузился в забытьё…

Славута, Ждан и Янь тоже уснули.

Проснулись оттого, что кто-то громко спорил со стражей. Янь откинул полог, выглянул наружу. Солнце стояло уже высоко — приближалось к полудню. Из стойбища долетали крики, пенье — там продолжилось начатое вчера гулянье.

Перед входом в юрту два охранника — это уже были не пожилые воины, а молодые джигиты, судя по одежде и оружию из богатых родов — спорили с Настей. Ханша стояла румяная, красивая, разгневанная, с корзиночкой в руках. Перед ней молодые воины скрестили копья и не пускали в юрту, где находился пленённый князь урусов.

— Да пропустите ж меня, ироды! Там мой брат!

— горячилась Настя и напирала грудью на копья.

Головы воинов качались, как заводные:

— Нельзя! Не велено!

— Кто это не велел? Да я сейчас пожалуюсь самому хану Туглию, моему мужу, и он вас…

Но тут она увидела Яня и замерла, поражённая красотой молодого витязя-северянина. Гневное выражение мигом исчезло с её лица, а губы раскрылись в радостной улыбке, обнажив белые, как перламутр зубы. Огромные прекрасные глаза засияли голубизной весеннего неба.

Она была так хороша, эта Настя-ханша! Её славянская красота, пёстрая восточная одежда были так привлекательны, что Янь на время лишился дара речи.

Вчера, когда она, взволнованная, заплаканная, прижималась к колену Ждана и что-то невнятно говорила ему сквозь слезы, Янь не обратил на неё никакого внимания. Да не до того было и ему самому. Измученный, томимый жаждой, угнетённый страшным поражением, он тогда едва держался в седле… А ныне, отдохнувший, сильный, молодой, вновь ощущал неудержимую жажду жизни. Снова сияет солнце, поют птицы, звонко бьётся в груди сердце… Он был не из тех, кто долго печалится, кто обращается к воспоминаниям о вчерашнем дне, когда наступил день сегодняшний, несущий новые радости и новые чувства.

— Кто ты, краса-девица? — наконец вымолвил он.

Настя обрадовалась ему, как цветок солнцу:

— Я сестра Ждана — Настя… Я тут… у хана Туглия… Конечно, полонянка… А ты кто такой будешь?

— Я — Янь… То есть — Иван, сын новгород-северского тысяцкого Рагуила, если слышать доводилось…

Он подошёл к стражникам и уверенной рукой развёл в стороны их копья. Те, увидев богатую одежду пленника и подумав, что это сам князь Игорь, расступились, пропуская Настю.

Янь взял её за руку, повёл в юрту.

— Благодарствую, Янь, — шепнула Настя. — А то эти псы…

— Эх, будь у меня крылья, то я соколом взмыл бы в небо и вырвал бы тебя из когтей этих степных стервятников, красавица! — запальчиво воскликнул Янь. — Разве твоё место здесь?

— И я с радостью полетела бы с тобой, сокол ясный! — не менее горячо откликнулась Настя, пожав Яню руку. — Хоть на край света! От этих полынных степей, от этих табунов, от старого ненавистного хана…

Схожи, видимо, были их сердца, а души — родственные, чуткие, непосредственные, влюбчивые. Достаточно им было обменяться взглядами, трепетно коснуться друг друга и, как от удара кресала о кремень, вспыхнул внезапно огонь.

— Ждан, к тебе сестра! — придя в себя крикнул в глубину юрты Янь и шепнул Насте: — Будешь ещё приходить к нам? Приходи! Прошу!..

— Буду, но не часто… А если ты сможешь, то приди ко мне…

— А хан?

— Хан Туглий проговорился, что скоро в поход пойдёт…

— В поход? Куда?

— А куда ходят половцы? Известно, на Русь… Проклятые!..

К ним подошёл Ждан. Обрадовался сестре — обнял, поцеловал.

— Спасибо, что пришла.

— Принесла вам полакомиться. Неизвестно, чем ещё тут кормят, — и сунула в руки Ждану корзинку.

— С голоду не помрём. Кумыс и мясо дают.

Он отнёс корзинку и сразу же вернулся, чтобы расспросить сестру о её жизни, но Настя вдруг бросилась бежать.

— Кончак! — показала она в сторону стойбища и юркнула в густо разросшиеся по берегу кусты.

Из юрты вышли Игорь и Славута, от яркого солнца прищурились.