Князь мира

Скоро Секлетинья задохлась от быстрого бега, и пот повалил у нее по-за рубахе, как с горячей кобылы, присела она на пенек возле дороги, чтобы отдышаться и обмахнуться от жара подолом, а Мишутка все бежит и бежит без оглядки… Вот уж стал он махонький, совсем на вершок от земли, каким был в то самое время, когда Нил окрестил его на вечные времена в пастухи… вот, должно быть, дорога в том месте сразу круто свернула, и Мишутка совсем исчез с глаз Секлетиньи.

- Осподи… осподи, что ж это такое? - запричитала Секлетинья, отираясь подолом. - На свет глаза даже не смотрят!

*****

Сколько она так просидела, и сама Секлетинья, рассказывая все это чергухинским мужикам, хорошо сообразить не успела… может, даже, сидя на пенушке, с неудачи да с большого волненья соснула… как спят все старые люди: голову свесит к плечу и - в захлипку!.. Скоро ли, долго ли, но как раз с той стороны, куда скрылся Мишутка, эатилинькали вдруг разливистые колокольчики, словно на чертухинской колокольне попа Федота встречает Порфирий Прокофьич, сначала совсем издалека, потом все ближе и ближе, так что даже уже можно сказать без ошибки, что едет это не кто иной, как чертухинский троечник Еремей Разумеев, потому что других ямщиков нет в нашей округе, да если б и были, так Разумея по его звонкам спутать было бы трудно!..

- Слава те осподи, - перекрестилась даже Секлетинья, - Разумей кого-то везет, может, до монастыря и подсадит: вот теперь помолюсь, старая дура! Дура, ох, два раза дура!.. Теперь прямо к угодникам, наплевать и на ковровый платок! И намолюсь же, уж теперь помолюсь, слава те осподи, прости меня, грешную!

Дорога убегала перед Секлетиньей белою лентой, далеко сквозились голые сучья, на веточках висели красногрудые снегири, перелетающие стайками с места на место, тишина… тишина… никого… ниоткуда…

Наконец показалась, словно выросла из снежной земли, крутая дуга, выбросились с поворота передними ногами стройные Разумеевы кони, смуро смешались с взметенным снегом из-под копыт пышные гривы пристяжек, и сам Еремей вырос вдруг на облучке в своей войлочной шапке с петушиным пером на затылке, в руках с длинным ременным кнутом, чтобы доставал головного, захлестывая под пахи, немного погодя вся тройка, запряженная гусем, встала в глазах, как живая, и рядом с Еремеем на козлах… тут Секлетинья схватилась за грудь и с пенька привскочила, в лицо хлынул жар, и в глазах, как на воде, зарябило… рядом с Еремеем на козлах сидел ее Мишутка и показывал кому-то, обернувшись в кибитку, пальцем на Секлетинью.

- Вот она… вот! - вскрикнул он задиристо и с недетской злобой, когда Еремей поравнял коней с Секлетиньей и тпрукнул. - Вот она, ведьма!.. А еще хресная!

Тут выскочил из леса из-под оголенных и поникших ветвей порывистый ветерок, и прямо к Секлетинье вытянулся из кибитки аршинный усище с фасонистым завитком на конце, потом полезла начальственная шинель с бобровым воротником, накинутая только на плечи, из-под нее ярко ударила по глазам красная генеральская лента. Секлетинья присела и даже с испуга не поклонилась.

- Ты что, курва, моего казачка убижаешь?

Секлетиньино удивленье тут перешло всякую меру, потому что лицо, стоявшее перед ней, сильно походило на того самого Михайлу, которого, как казенное тело, запер Никита Мироныч в своем заведенье, только генеральская сряда и там, куда воткнулся разбойничий ножик под сердце, повязана пышным бантом красная лента, и на ней красуется большая медаль величиной со сковородку. У Секлетиньи задрожали поджилки, и рука не подымалась перекреститься.

- Ты что, - говорит, - размужичиха, казачка моего убижаешь?.. Казачок у меня получает каждый день пятачок! Знаешь, кто я?.. Не признала?.. Я… -ту… турецкий анарал!.. Да-с, видишь? - откинул он полы шинели, и оттуда пахнуло на Секлетинью, словно с пожара, красным атласом подкладки. - Я тебе пппокажу, как мальца убижать!.. Малец у меня - молодец! Будет хороший купец! Ты знаешь, кто я?.. - Секлетинья все ниже перед ним приседала. -Я… ту… ту… турецкий анарал… Получил в канпанию за храбрость, за службу и… за… усы! Не попадайся мне на дороге, когда опять поеду в гости к анаральше барыне Рысаковой! Мотри!

- Мишутк, а Мишутк… Еремей Разумеич… что же это такое? -прошептала Секлетинья, но ни Мишутка, ни Еремей на Секлетинью и не взглянули.

- Слышишь, баба, - опять закричал на нее генерал, - вернешься домой, помалкивай больше… будешь вакать, типун на язык, а сичас ради памяти… скажи-к, Еремей, дуре пословицу, - махнул генерал Разумею.

- Всяк-д Еремей-д про себя-д разумей, ваше сиятельство! - отчеканил Еремей на солдатский манер и на Секлетинью опять не обернулся.

- Слышала умного человека?.. Оттого и хамилия у него: Ра-зу-ме-ев! Ну, дура, получай пока в память!

Секлетинья едва успела моргнуть, как турецкий генерал размахнулся и дал ей хорошего леща в левое ухо… В глазах у Секлетиньи помутилось, ноги подкосились, она растянулась в снегу на дороге и, словно во сне, долго потом еще слышала тилинькающие Еремеевы позвонки, очень схожие по голосу с колокольцами на чертухинской колокольне.

*****