Князь Святослав

Каждый день евнух приводил во дворец новых гадателей, которых выписывал из самой глуши, из азиатских фем, из афинских монастырей, с Афона, даже из городских трущоб и зловонных клоак, где бродяги-шептуны проводили в грызне свои дни и ночи. В царских покоях они сперва нажирались до отвала, икая, рыгая, сопя, потом шли к царю в спальню, разнося по палатам ужасную вонь прелых лохмотьев (Никифор не позволял их ни мыть, ни переодевать, считая «ароматы» гадателей и их растерзанный вид атрибутами святости).

Наглость их равнялась их претензиям. Все они называли себя чародеями, все читали «Черную книгу», которая находится на дне морском… Они гадали на тазах, на лоханях, по полету птиц, на мутной воде, на гуще. Они давали разноречивые толки о судьбах империи, Константинополя, о судьбе царя.

А монахи-изуверы – те, не боясь подземелья, предсказывали царю скорый конец от лихих людей; другие говорили, что василевсу жить до ста лет и царствовать столько, сколько он захочет. Первых он гнал за неприязнь к его указам, вторых – за очевидное лицемерие. А лукавый паракимонен пригонял на смену им новую партию чародеев, чревовещателей, которые были наглее тех и которых царь тоже выпроваживал с неудовольствием. Желая умалить тревогу царя и успокоить его смятенную душу, Василий выписал с Афона отшельников: исхудалых стариков с провалившимися глазами и тихой умильной речью. Все они в один голос по приказанию паракимонена предсказали Никифору долгие лета, безмятежную жизнь, неомраченную любовь Бога, царицы и народа, благодарность потомков…

– Выгнать этих выживших из ума льстецов, – приказал Никифор. – О какой безмятежной жизни может идти речь, когда я умираю от страха перед подданными и опасаюсь, что в один из будущих дней меня зарежут или отравят…

Наконец, паракимонен рискнул на самое сильное и экстравагантное средство. Он предложил позвать в палаты недавно объявившегося, но уже прославленного в городе провидца-юродивого Фалалея. Изможденный аскет, смиренный, благочестивый, постоянно кающийся в грехах, был идеалом ромеев и в жизни и в искусстве. Если к этому присоединялся еще и физический подвиг – изнурение постом и молитвой, отказ от всех удовольствий, – человека награждали ореолом святого. Таким и считался Фалалей. Фалалей не признавал никаких условностей, мочился где придется, брал хлеб в лавках без спроса, обнажался на площадях и спал на ступенях храмов. Это был идеал юродивого, «Божьего человека», во мнении богомольных и богобоязненных ромеев.

Нечесаный и грязный, в изодранном в клочья подряснике, Фалалей, придя во дворец, звоном цепей, повешенных на шею, видом язв на босых ногах и на полуобнаженном теле, смрадным запахом сразу очаровал всех. Он растолкал царедворцев, стоящих у дверей, выгнал всю толпу знахарей и гадателей, сел на скамейку без позволения и поглядел на царя, который тихо молился в углу спальни, держа акакию в руке.

– Молишься? Молись дольше, прелюбодей, – огрызнулся Фалалей. – Душу продал бесу из-за бабы блудливой. Замолишь часть грехов, а тут и жди сокрушающего огня. Рад бы стать последним работником на царской конюшне, чистильщиком седелок, разрисовщиком копыт, чесальщиком грив, мыльщиком скота, да и того не дано будет тебе. Я разгадал тебя, помазанник. Русский князь-антихрист на тебя Богом наслан в наказание за твои мерзости…

– Признаю, грешен, брат мой, – в священном страхе залепетал Никифор. – Оттого и несу такую муку. Ночей не сплю, – произнес он, не отнимая головы от полу.

– Еще не так будешь мучиться, окаянный! На том свете язык-то станет прилипать к раскаленной сковороде. А бестия будет тебя в котле со смолою варить, да еще на огне поджаривать. Один бок будут поджаривать, а другой станет нарастать. А нарастет, и тем боком в огонь положат. А потом повесят за ребро на крючки и бросят еще обгорелый-то твой прах на растерзание птицам. Как налетят, соберутся коршуны-то, да и станут раздирать тело на кусочки, кто глаза выклюнет, кто печень долбит, кто ретивое выклевывает. Вот тогда покорчишься, все грехи свои вспомянешь…

– Так, так, – с сухим восторгом повторял Никифор, – по грехам нам и мука… Гордыня смучила всех… Богомерзкое высокомерие… А ведь как говорил Иоанн Дамаскин: «Не люблю ничего своего», ибо все указано в Евангелии и в трудах отцов церкви. Отец мой, вразуми меня, недостойного.

Фалалей осмотрелся крутом, ничего не увидел, кроме трона, взобрался на него, схватил скипетр и стал им стучать об пол.

Паракимонен, наблюдавший в щелку двери, в ужасе вбежал в спальню и умоляюще произнес, склонившись перед Фалалеем:

– Отче святой, сие седалище приличествует только божественному василевсу… Недостойны мы… смертные…

Фалалей поднялся, плюнул на трон и, отряхнув свои лохмотья, потрогал сиденье, точно прикоснулся к чему-то нечистому.

– Христос не имел трона. А вы, богохульники, завели, да еще золотые. Тьфу!..

И он пошел к двери, плюя налево и направо, звеня цепями.

Царь побежал за ним.

– Вернись, брат мой во Христе. Вернись, душа моя скорбит смертельно… Только на тебя уповаю, вижу твою благодать…