Княжна Мстиславская

— Давай побережней заигрывай с красавицей, — склонился атаман к Егору. — Это князья Мстиславские, вторые после царя люди на Москве. Не надо с ними ссориться.

А княжна со своей матушкой уже в дверях. Обернулись было, перекреститься, но толпа вынесла их из церкви.

— Ох, сколько народу! — покачал головой Арефий.

На площади в самом деле яблоку негде упасть.

Монахи, священники, в руках хоругви, иконы, образа. Царь с митрополитом отошли в сторону, смотрят, головами не спеша вертят.

Сбоку подходят стрелецкие полковники, тут же бояре, окольничие, дворяне. Все густой колонной идут к воротам. Крестный ход начался. Грянули певчие, народ крестится.

Казаки выждали, пока поток не вывалился из Кремля, тоже не спеша пошагали. Кольцо хватился, Арефия нет. А тот на стене уже, шапкой им машет, ощерился в улыбке прямо до ушей.

Ударили колокола. Царь с митрополитом недовольно вверх глядят, рано ещё. Но раскат колокольный не остановишь, да и не прервать так просто, народ не поймёт. Потому звонари качают тяжёлые верёвки, за которые языки колокольные привязаны. Перезвон пошёл по всей Москве.

К царю подбежал стольник, что-то на ухо говорит и рукой на стену показывает. Иван Кольцо глянул, Арефия там уж нет. Видно, это он сигнал нечаянно подал раньше, шапкой замахал своей.

На Красной площади все с вербовыми ветками в руках. Крестятся, молятся, толкаются. Смотрят, как митрополит после молитвы на лошадь садится. Та попоной разрисованной крыта, так что вроде осла получилась.

— Шествие на осляти, — рядом с казаками появился царский пристав Облезов. — Как Иисус.

Он перекрестился и повернулся к атаману.

— Иван, — пристав откашлялся. — Твой казак звонарей сомустил. Те раньше положенного в колокола ударили. Государь велел найти его, да и в подвал пока посадить.

— Найдём, так посадим, — спокойно ответил Кольцо.

Облезов кивнул и вздохнул, рассматривая атаманскую шубу. Если поможет казака из беды вытащить, то непременно шубу у Кольца заберёт. Что-то никак она ему не даётся.

Над Красной площадью метался колокольный звон, давая знать о Вербном воскресеньи и то, что завтра уже Страстная неделя.

Егор крутил головой, выглядывая Ирину Мстиславскую, но наткнулся только на взгляд её брата Фёдора Ивановича. Тот как раз оглядывал казаков. Лицо порублено, бывалый вояка, видать, суровый. Встретился глазами с Егором, усмехнулся презрительно и отвернулся. Не ровня казак Гедиминовичам!

— Красная девка из клетки в клетку летать станет, а сокола своего дождётся, — прохрипел кто-то рядом. Глухо забрякало железо.

Чавкая на коленях по грязи, около казаков ковылял, опираясь на руки, оборванец. Чёрная от грязи рубаха болтается на худом теле, и больше никакой одежды нет. Улыбается оборванец беззубым ртом и подмигивает Егору.

— Что он сказал? — наклонился Облезов, глаза даже вытаращил. — Скоба, что ты сказал, повтори, — ласково сказал он оборванцу.

— Кому праздник золотой, а кому бежать собакой, — тот захихикал. — Дай копеечку, боярин, пирогов куплю, царя угощу.

— Держи, держи, — Облезов рылся в кафтане, нашёл кошель, вытащил медяки. — Держи, Скоба, держи. Молись за меня.

Оборванец сунул монетки в рот и ловко опираясь руками, утащился на коленях в толпу.

— Скоба появился, Скоба, — зашептался народ.

— Юродивый московский, — Облезов тяжело выдохнул. — Три года его не видали. Что-то случится, хорошее или плохое. Но случится. Он с кем разговаривал? Что говорил?

Казаки пожимали плечами. Только Егор задумался. Он не верил предсказаниям и гаданью, но Скоба своим пронзительным взглядом что-то зацепил в казацкой душе.

Щелкалов разодрал копчёного леща, и отделяя по одному длинные, упругие ребра, принялся не торопясь их обсасывать. Дьяк раздумывал. Вчера, после кулачных боёв царь призвал его к себе и надиктовал ответ иезуитам. Он просил уточнить, как будут отмечаться церковные праздники в случае подписания унии римского папы и московской митрополии. И особенно указывал, что при царе Фёдоре Ивановиче нужны крепкие волей люди, чтобы владения московские не распались.

— Печатью какой грамоту скрепить? — спросил после окончания записи дьяк. — Твоей, государь или Посольского приказа?

Иван Васильевич засопел носом, встал, отошёл к окну, почесал щёку.

— Я тебе дам личную печатку, ею и скрепишь, — ответил он, развернувшись к Щелкалову. Раскрыл шкапчик, где лежала всякая дребень, порылся там и вытащил замызганную деревянную коробочку.

— Держи! — царь сунул её в руки Щелкалову. Тот принял коробку, взял грамоту, поклонился и вышел. У себя открыл царское вручение. Там оказалась личная печать давно казнённого дьяка Висковатого.

— Однако, — хмыкнул Щелкалов. Бережётся государь, ох бережётся. Да и как иначе, узнают бояре да князья, бунт ещё поднимут, с отступниками от веры круто на Москве обходились.

В рот попала чешуйка, дьяк сплюнул, но та прилипла к губе, пришлось отколупывать её пальцем.

— Господи прости, ругаться не хочу, — пробормотал Щелкалов. — Так и иезуиты прилипли к нам. Что же мне-то делать?