Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

* * *

Так всё и было.

На заседании боярской Думы царь Василий повёл себя как отважный воитель за правду, спасающий Русь от раздоров. Когда дьяк зачитал имена заговорщиков и назвал среди них первыми Петра Шереметева, Михаила Нагих, а с ними князя Ивана Хворостинина и царя Симеона Бекбулатовича, действующих в пользу князя Фёдора Мстиславского, кому думали корону отдать, Василий Шуйский властно стукнул посохом об пол и гневно сказал:

— Простить сей грех великий и злочинство не могу! Но крови не жаждаю! И потому повелеваю зачинщиков подвергнуть торговой казни. Ещё Михайлу Нагих лишаю титула конюшего, коим жаловал его самозванец, Ивана же Хворостинина повелеваю заточить в монастырь под строгий надзор. А крайнего Ивана Черкасского отставляю от дел и дворца.

Царь Василий проявил к заговорщикам милость и мягкость, но наказал всех. На том же собрании Думы он отменил её решение об избрании на патриаршество Филарета Романова.

— Государи всея Руси никогда не исповедовались супротивникам. И потому не быть Филарету первосвятителем. — Голос царя был тих, но твёрд, и сие поняли архиереи и думные бояре, дьяки — все, кто чинно сидел в Грановитой палате.

И как только Филарет вернулся из Углича, брат Иван сказал ему о царской немилости:

— Царь Василий не желает тебя видеть первосвятителем.

Филарет принял весть мужественно:

— Не сожалею, что не быть мне патриархом при Шуйском, потому как знаю, что неугоден ему. Давно мы с ним недруги, с той поры, как в Думе рядом сидели. Потому, братец, не буду засиживаться в Москве и ждать новых напастей.

Так Филарет и поступил, укатил в Ростов Великий, занял своё место в епархии.

Все эти события накатывались волнами, и, каждое из них становилось известно Гермогену, хотя он весь июнь жил затворником. За всё это время он только на один час покинул подворье, чтобы благословить Пафнутия в сан возведения в митрополиты. Гермоген не внял просьбе Пафнутия, чтобы встретить у заставы делегацию из Углича, доставившую в Москву мощи царевича Дмитрия. Понимал, что нужно бы принять участие в торжестве посвящения Дмитрия в святые, но не хотел встречи с митрополитом Филаретом. И ещё причина была — может, самая серьёзная: не желал Гермоген видеть лживую Москву. А она, по его мнению, была такой в те дни.

Сильвестр пришёл на заставу, когда в Москве появилась процессия из Углича. И потом он до позднего вечера пропадал на улицах и площадях первопрестольной. И наслышался он того, что повергло его в глубокое уныние. Отнеся домой узорочье, Сильвестр поспешил в Кремль к Гермогену.

Митрополит был рад приходу Сильвестра, сразу же про крестницу спросил:

— Како наш ангелок сияет?

— Вольничает да каверзы сочиняет. А надысь на Фалалея-тепловея пришёл домой, вижу, белый голубь в горнице летает, на образа садится. Зачем пустила, спрашиваю. Отвечает скоро: «Батюшка, родненький, не пускала. Святой Серафим сам ко мне прилетел». И правда, голубь ко мне подлетел, вижу, очень похож на Серафима, поворковал и тут же под столь поднялся и источился.

— Божий человек моя крестница, силы набирается.

Гермоген провёл Сильвестра в трапезную, к столу усадил, на котором стояли блюда с мясом, ендова с вином.

— Вкуси брашно и выпей вина, сын мой, за труды праведные.

— Спасибо, владыко. Голодному Федоту и репка в охоту, — пошутил Сильвестр и принялся за еду, а там и вина братину выпил.

И только после того, как Сильвестр усы вытер, бороду разгладил, Гермоген спросил:

— Чем ноне Москва-первопрестольная живёт, сын мой?

— Худо, владыко, живёт Москва, всё ложью опалено. Да быть скоро к тому, что она к новой смуте подвигнется. Ноне близ собора Казанской Богородицы слышал я, будто бы мощи, привезённые из Углича, не есть царевича Дмитрия, а подмётные. Будто бы некий стрелец, охочий до денег, продал своего сына за сто рублей. Да сами Нагие его и зарезали и в соборном склепе в гробу держали. Теперь имя даже известно того стрельца — Матвей, и жил он в слободе близ Углича, и сын его зарезан с лесными орешками в руках. Так он и держит те орешки дононе. А царевича Дмитрия Нагие спрятали под Устюжьем в каком-то монастыре. Там он и рос до второго года, как в Москву его позвали.

— Докука. Да ежели Всевышний за грехи наши и допустил такое врагоугодие, то он и исправил его. Скажу так: коль Лжедмитрий был истинным Дмитрием, то Бог покарал его за измену Отечеству, за то, что лютерство-ересь на Русь принёс, предал православную веру, разорил храмы, отдал их на поругание.