Книга апокрифов

После обеда в город приехал падре Ильдефонсо, член Общества Иисуса,  - он следовал на муле из Мадрида в Бургос; и так как день был слишком жаркий, падре Ильдефонсо остановился у дома священника и навестил отца Хасинто.

Падре Ильдефонсо был аскетического вида человек, высохший до того, что напоминал старую колбасу, с бровями, густыми, как волосы под мышкой отставного кавалериста.

Выпив вместе с хозяином дома кислого молока, иезуит вперил свой взор в отца Хасинто, который тщетно пытался скрыть, что он чем-то угнетен. Стояла такая тишина, что жужжание мух казалось почти громом.

- Вот в чем дело,  - проговорил, наконец, измученный падре Хасинто.  - Есть у нас здесь один великий грешник, находящийся при последнем издыхании. Знайте, дон Ильдефонсо, это  - тот самый печальной известности дон Хуан Тенорио. У него здесь была какая-то ссора не то поединок  - короче, я отправился исповедать его. Сначала все шло как по маслу; очень хорошо он исповедался, ничего не скажешь, но как дошло дело до шестой заповеди  - так и заколодило, и я не добился от него ни слова. Говорит  - ему не в чем каяться. Этакому-то безобразнику, матерь божия! Как подумаю, что он величайший развратник обеих Кастилий... ни в Валенсии, ни в Кадиксе нет ему равных. Говорят, за последние годы он соблазнил шестьсот девяносто семь девиц; из них сто тринадцать ушло в монастырь, около пятидесяти было убито в справедливом гневе отцами или супругами, и примерно у стольких же сердце разорвалось от горя. И вот представьте себе, дон Ильдефонсо, этакий сладострастник на смертном одре твердит мне в глаза, будто in puncto[61]

(61) прелюбодеяния ему не в чем исповедаться! Что вы на это скажете?

- Ничего,  - ответил отец иезуит.  - И вы отказали ему в отпущении грехов?

- Конечно,  - сокрушенно ответил падре Хасинто. – Все уговоры оказались тщетными. Я так говорил с ним, что и в камне пробудил бы раскаяние,  - но на этого архибездельника ничто не действует. «Грешен, мол, в гордыне, отче, - говорил он мне,  - и клятвы преступал, все, что угодно; но о чем вы меня спрашиваете  - об этом мне нечего сказать». И знаете, в чем загвоздка, дон Ильдефонсо?  - вдруг вырвалось у падре, и он поспешно перекрестился.  - Я думаю, он был связан с дьяволом. Вот почему он не может в этом исповедаться. Это были нечистые чары. Он соблазнял женщин властью ада.  - Отец Хасинто содрогнулся.  - Вам бы взглянуть на него, домине. Я бы сказал  - это по его глазам видно.

Дон Ильдефонсо, член Общества Иисуса, молча раздумывал.

- Если вы хотите,  - произнес он наконец,  - я посмотрю на этого человека.

Дон Хуан дремал, когда отец Ильдефонсо тихо вступил в комнату и мановением руки выслал Лепорелло; потом иезуит уселся на стул в головах постели и стал изучать осунувшееся лицо умирающего.

После долгого молчания раненый застонал и открыл глаза.

- Дон Хуан,  - мягко начал иезуит,  - вам, вероятно, трудно говорить.

Дон Хуан слабо кивнул.

- Это не важно,  - продолжал иезуит.  - Ваша исповедь, сеньор Хуан, осталась неясной в одном пункте. Я не стану задавать вам вопросы, но, может быть, вы сможете дать понять, согласны ли вы с тем, что я вам скажу  - о вас.

Глаза раненого почти со страхом устремились на неподвижное лицо монаха.

- Дон Хуан,  - начал падре Ильдефонсо почти светским тоном.  - Я давно уже слышал о вас и обдумывал  - почему же вы мечетесь от женщины к женщине, от одной любви к другой; почему никогда вы не могли пребывать, не могли оставаться в том состоянии блаженства и покоя, которое мы, люди, называем счастьем...

Дон Хуан оскалил зубы в скорбной ухмылке.

- От одной любви к другой,  - продолжал Ильдефонсо спокойно.  - Словно вам надо было снова и снова убеждать кого-то  - видимо, самого себя,  - что вы достойны любви, что вы именно из тех мужчин, каких любят женщины,  - несчастный дон Хуан!

Губы раненого шевельнулись; похоже было, что он повторил последние слова.

- А вы между тем,  - дружески продолжал монах,  - никогда не были мужчиной, дон Хуан; только дух ваш был духом мужчины, и этот дух испытывал стыд, сеньор, и отчаянно стремился скрыть, что природа обделила вас тем, что даровано каждому живому существу...

С постели умирающего послышалось детское всхлипывание.