Книга бытия

Когда вся жизнь в отпуску и на Стрельне,Зимою и летом, юнцом и в годах,Тогда и я, как помешанный мельник,Хочу, как ворон, жить и летать.Лечу по аллеям пустынного парка,Слагая стенанья и крики в строфу.Я ямбами буду глумиться и каркать,На всех навевая свой страх и тоску.Забыл все названья, запутал все даты.Смешал в одно месиво топи и горы.

И средневековый вижу я город,В котором аптекарем был когда-то.Стою у аптеки, к двери прислонившись.Сейчас, сейчас начинается страшное!Сливаются тени и прячутся в нишах…Но некогда ждать мне и некого спрашивать.Так путник в пути, соскочив со стремян,Присядет и скажет, что понял он счастье,Что можно ведь жить, ни к чему не стремясь,И вскочит в седло, чтобы снова умчаться.

И уже на запад плывут каравеллы.Вдали показалась страна откровения…

Дальше не помню. Главную свою цель Женя видел в том, чтобы нагромоздить побольше яркого и картинного сумбура. Он был похож на живописца, который старается в предметном мире проницательно заглянуть в запредметное.

И хватит о нем — пока. В книге моей жизни ему будет отведено еще много страниц.

Семен Липкин реже всех нас посещал литературные кружки и предпочитал «Перевал», а не «Молодую гвардию». Он рано дистанцировался от молодогвардейства, хоть был на год или два моложе меня и Пети. И (в отличие от меня и Бугаевского) он, как и Кроль, жил только поэзией. Конечно, в молодости Семен не мог сравниться с Петей по части литературной эрудиции, но в творчестве не уступал никому. Его стихи покоряли — и формой, и мыслями, и чувствами. Он полностью отошел от гремящей комсомольской поэзии, раньше всех нас — исключая, естественно, Петю — углубился в заброшенные рудоносные недра Серебряного века. Меня восхищало и его литературное мастерство, и самый дух его стихов. Они были мне близки. Как-то он переписал и подарил мне два особенно восхитивших меня стихотворения. Они сохранились. Не знаю, напечатаны ли они где-нибудь, сохранились ли у него самого.

В портуТе, кочегарами и капитанами,Матросами живущие, и те,Которых кинуло к другой мечте…О, матери с девическими станами,

Вас не забудут сыновья морей!..О, нежный блуд прекрасных матерей!Ночами ты, от любопытства скрытыми,В каморках на Приморской замирав,Приметами, портретами, за шкафДавно закинутыми и забытыми,Оживший — самого себя поройТы выдаешь то песней, то слезой.Я видел их у припортовой лестницы,Когда, рассевшись на ступеньках той,

Все грызли пшенки с важной простотой,Все ждали ветерка да лодки-вестницы,Да сыновей, чтоб те смогли, просты,Напомнить им любовников черты.Они сидели старыми, серьезными,Не чувствуя того, что воздух спертБензинным запахом, того, что портЗовет, зовет гудками паровозными.Я здесь остановился. Не зовиПред этим вечным трепетом любви.

И второе — уже на общечеловеческую тему, запретную в тогдашней «общенародной и передовой» поэзии. В тюрьме и лагере я часто твердил про себя эти строки, так созвучные тогда моему существованию.