Книга бытия

Приемная комиссия начала работать в начале июля. Месячная нехватка возраста мне не помешала. Я подал документы на физмат и вскоре узнал радостную новость: примут тридцать студентов, а заявлений около шестидесяти. Два человека на одно место — барьер нехитрый, возьму!

С соцпроисхождением было похуже — я шел как сын служащего, Иосифа Соломоновича Штейна, а среди абитуриентов было много детей рабочих и крестьян. У меня оставался единственный выход — превзойти их по знаниям, и я зубрил все усердней.

Вечером и утром мы сгущались у ворот университета — знакомились, болтали, спорили. В этой толпе меня заинтересовали двое. Один, Толя Дьяков, невысокий, плотный, смахивал на цыгана. Буйная черная шевелюра и усы старили его, он, вряд ли двадцатилетний, отличался от безусых юнцов. Другой, тонкий, изящный, молчаливый, с копной вьющихся волос, ни к кому особо не подходил, ни с кем особо не болтал и о себе распространялся мало. Было известно, что его зовут Оскар Розенблюм и что он подал заявление на соцвос — факультет социального воспитания. Мы часто поглядывали друг на друга, но ни разу не заговорили. Мы не догадывались, что нам предстоит стать самыми близкими, самыми верными, самыми искренними друзьями, каких ни у одного из нас еще не было.

А сейчас — небольшое отступление. К тому времени бывший Новороссийский университет распался на отдельные институты (прежде они были факультетами) — физхиммат (физико-химико-математический), инархоз (институт народного хозяйства), ИНО (институт народного образования — здесь были два факультета: исторический и языков и литературы) и соцвос. В соцвосе было больше всего мест и самый маленький конкурс — воспитательство никого не соблазняло. Сюда подавали заявления абитуриенты с сомнительным происхождением. Разумеется, детей лишенцев (бывших дворян, капиталистов, нынешних нэпманов и торговцев) среди них не было — для этих высшее образованием было вообще закрыто, причем — наглухо. В соцвос шли чада служащих — это была их естественная классовая дорога. По идее, мой путь лежал сюда (кстати, здесь был свой физмат), но я твердо решил, что справлюсь с простеньким конкурсом и стану студентом основного института.

У Толи Дьякова наличествовало много достоинств: добрый, смышленый, покладистый, он был к тому же незаурядно словоохотлив. Как-то он рассказал, что мечтает стать астрономом, недавно вступил в постоянные члены любительской обсерватории в Приморском парке — а она замыкается на большую обсерваторию Академии наук. У них есть великолепный трехдюймовый рефрактор — так что он, Толя, теперь изучает звезды. И он обязательно добьется своей цели — работать в большой обсерватории! Именно Дьяков сообщил новость, которая разом зачеркнула засиявшие было передо мной радужные перспективы.

— Сегодня состоялся выпуск на университетском рабфаке. На физмат приняли двадцать шесть человек.

Сначала я не понял, чем это грозит. Дьяков, удивившись моей тупости, снисходительно разъяснил:

— Все очень просто, Сережа. На физмате было тридцать мест, двадцать шесть сегодня отдали рабфаковцам. Осталось четыре вакансии, а абитуриентов — шестьдесят. Итого пятнадцать кандидатов на место. Шансов практически нет. Хорошо, что я подал на соцвос — туда рабфаковцы не лезут.

— Что же теперь делать?

— Забери документы и переадресуй их на соцвос. Ну, а если и там не удастся, останется последний шанс — пойти на рабфак. Умные так и поступают.

— А как попасть на рабфак?

— Проще простого, только долго. Идешь на завод, года три (или — минимум — два) работаешь в цеху, получаешь хорошую характеристику и подаешь на рабфак — как законный рабочий по соцположению. А там — годичные подготовительные курсы. После них поступление гарантировано.

— Так вся молодость пройдет, пока доберешься до университета!

— Молодость — товар скоропортящийся, это правда. Заберешь документы?

— Подожду. Попытка не пытка — пойду на экзамены. А провалюсь, стану рабочим, чтобы потом на рабфак. Сейчас поздно передумывать.

На другой день Володя Полтава сообщил друзьям страшную новость. Все лето визиты ко мне домой были под строгим запретом (я не хотел, чтобы мама что-то заподозрила) — но сейчас этот запрет был нарушен. Ходоки вызвали меня на улицу.

Мы уселись на тенистой Косарке — теперь она называлась Срединной площадью. От нее отходило восемь улиц — Мясоедовская, Комитетская, Средняя, Ремесленная, Южная и Садиковская, а также две линии (продолжения) Разумовской. В любом другом месте архитекторы задохнулись бы от энтузиазма: восьмиугольная (восьмилучевая) площадь могла бы стать блистательным городским украшением. Но в нашем районе не было более запущенного уголка…

— Плохо твое дело, Серега, — сказали друзья. — У нас такой план. Пишешь заявление о прощении. Извиняешься перед мастером. Убедительно просишь, чтобы перевели на третий курс. Учителя будут за тебя. Вся школа подпишется под коллективным заявлением. Не будь дураком — такого конкурса тебе не одолеть.

— Буду дураком, — сказал я печально. — Обратной дороги мне нет.

Уговаривали меня долго и безрезультатно. Потом постановили: