Книга бытия

Полтава встретил меня очень приветливо, привстал, показал на стул, пожал руку. И сразу стал расспрашивать, как у меня дела на работе, когда конец срока. О том, почему я в заключении, кто вел следствие, не узнавал: опытный работник лагерных производств, он знал, какие расспросы относятся к числу запретных. И он очень умело избегал личных местоимений — видимо, предлагая их выбор мне. Поняв это, я сказал ему «вы» — и увидел, что он обрадовался.

Мы говорили около получаса — он рассказывал об учебе в Харькове, о стройках, на которых работал.

— Вы теперь знаете, где я нахожусь. Заходите, Сергей Александрович, — пригласил он, прощаясь.

— Непременно зайду, Владимир Иванович, — пообещал я, твердо зная, что больше не появлюсь.

Домой он меня не пригласил, но так вышло, что вскоре мы стали соседями. Меня освободили, взяли в престижную атомную промышленность и, как очень секретного человека, поселили в городской гостинице — поближе к телефонам. Там жили и Полтава с женой. Они — в люксе на третьем этаже, я — в дрянной каморке на первом. Теперь при встречах он неизменно приглашал в гости, но у меня ни разу не нашлось свободного времени, а к себе я не звал никого, кроме дорогих мне женщин, — перед ними я мог не извиняться за скудость обстановки, им нужен был я, а не изысканная мебель.

Спустя года два или три Полтава заболел и, недолго промаявшись, умер. Ему еще не было и сорока.

Но все это случилось в далеком «впоследствии», а в прекрасный августовский день 1928 году я стоял перед доской объявлений и не мог отвести от нее глаз — читал и перечитывал свою фамилию в списке поступивших на первый курс физхиммата.

Время подростка кончилось. Я стал мужчиной.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Юность

1

Как ни странно, поступление в институт маму больше огорчило, чем обрадовало. Она заплакала. И отчим тоже расстроился. Я так редко видел маму плачущей, что неправильно понял ее. Я решил, что это слезы радости. Мне казалось, что это очень естественно: сын удачно сдал экзамены в высшую школу — как не радоваться?

Но мама поняла все по-своему.

— Ты бросил школу, ничего не сказав, — сказала она сквозь слезы. — Тебя хотели исключить — а мы об этом не знали. Ты тайком забрал свои документы и подал их в институт — и тоже скрыл! Мы думали, что ты утром бежишь на пляж и купаешься, как все дети, ведь лето, а ты ходил на экзамены. Мог на каждом срезаться, а мы и не догадывались. Все, все скрывал!

Я попытался оправдаться.

— Я не хотел вас огорчать. Хватит с вас и своих забот.

— Вот-вот — не хотел огорчать! Поступил как с чужими людьми. У тебя несчастье в школе, ты захотел в институт, висел на волоске — такие трудные экзамены… Мы посторонние, нас это не касается. А если бы ты срезался? Если бы не поступил и мы потом узнали, что ты натворил, — что с нами было бы? Ты подумал?

Я начинал злиться. Меньше всего я мог предвидеть такой поворот.

— Моей главной задачей было удачно сдать экзамены. Ты могла ее облегчить? Могла мне помочь? Ты помешала бы, если бы узнала правду. Ты бы ругала меня за то, что я украл документы, охала бы каждый раз, когда я уходил на экзамены, пилила бы, что я рискую. Разве не так? Мне нужно было избежать таких помех.

Мама снова заплакала.

— Да, так! — закричала она. — Наверное, помешала бы. Но ведь я твоя мать, и меня касаются не только твои радости, но и твои беды. Мне страшно думать об этих двух месяцах. Все могло так нехорошо закончиться!

— Однако все закончилось хорошо. Все хорошо, мама!

У отчима логики было все же побольше, чем эмоций.

Он успокоился — и стал успокаивать маму.

— Ладно, Зиночка, теперь поздно огорчаться. Нужно праздновать, а не плакать. Давай порадуемся за Сережу!

И он поцеловал меня. Мама, помедлив, тоже. Даже погладила по голове — а я не помню, чтобы она когда-нибудь делала это раньше. Но, даже радуясь, она продолжала обижаться, что я не позволил ей пережить вместе со мной все мои передряги.

Прошло несколько месяцев — и новые проблемы вытеснили воспоминания о заботах, которые ее так и не озаботили, поскольку остались тайными. И все-таки мама отомстила мне. Отчим постоянно расспрашивал об университете (о профессорах, о студентах, о лекциях, о порядках) — она только слушала и почти не задавала вопросов. Я как-то упрекнул ее, что она мало интересуется моей жизнью, — она резко ответила:

— Не хочу лезть туда, куда меня не пускают. Сам теперь определяй, что мне можно знать, а что — нельзя.

Институтский корпус, куда мне теперь предстояло ежедневно ходить, стоял в самом начале улицы Петра Великого — это было красивое трехэтажное здание. В нем, кроме физмата, располагались химический и биологический факультеты. Позади, за небольшим сквериком, находился второй корпус — институт экспериментальной физики (в нем мы проводили опыты).