Книга бытия (с иллюстрациями)

В те дни в Одессе стихи случались во мне каждый день. И я впервые смутно ощутил: они отнюдь не собирались слушаться меня и выражать то, что я намеревался высказать. Они жили по своим законам. Они отталкивались от меня, мое смятение было их почвой — но и только. Я хотел рассказать, добротно, дословно и последовательно, о своих отношениях с Людмилой, обо всей нашей истории — а вместо этого на бумаге вычерчивалась осень, вызмеивались выспренние и всеохватные рассуждения о своем «я»… Я писал о том, как обнимал любимую, а получалось слияние не с маленькой живой женщиной (к тому же не самое тесное — не дальше поцелуев), а с космосом. Тогда это словечко — «космос» — еще не вошло в обиход, но у меня оно появлялось чуть ли не в каждом третьем стихотворении. И я ощущал единство со всеми людьми и со всей природой.

Впрочем, причиной этого, вероятно, была все-таки не столько Людмила, сколько Бенедикт Спиноза (его книги постоянно лежали у меня на столе).

Этот пантеизм вырвался на волю в последнем из стихотворений, посвященных Людмиле.

Это я зашумел и, взметнувши деревья,Поднял пыль в пожелтевшем саду;

Это я, полный муки, в отчаянье древнем,Сдвину тучи на бровь и уйду;Это я над полями, лесами, реками,Пролетел, пробежал, прошумел;Это я головою, ногами, руками

Рвался молниями во тьме;Это я прошумел. И, познавши в набегеБеспредельную ширь бытия,Это я умираю в степи у телеги. Это — я.

Так я стихотворил целый месяц. И когда он окончился, передо мной оказалась стопочка из почти четырех десятков стихов, очень разных, но единых по мироощущению. Я стал выстраивать их в цикл, расставляя не по датам, а по содержанию. В мире был только один человек, которым я восхищался, на которого злился и над которым смеялся — я сам. И я не удержался, чтобы не поиронизировать даже над тем, что казалось самым сокровенным. Я назвал сборник «Бред. История одного сна» — и разбил на семь глав: «Посвящение», «Предисловие. Кредо», «Часть первая. Сон начинается», «Часть вторая. Бред», «Часть третья. У попа была собака», «Часть четвертая. Проснулись» и «Эпилог». Названия казались мне остроумными — я радовался им не меньше, чем стихам.

Спустя шестьдесят два года, готовя объединенное собрание своих стихотворений, я поразился, насколько юношеские эти размышления близки мне, старику. Разумеется, в них явно чувствовалась литературная неопытность. Я отредактировал их, но не стал менять сути. Не знаю, будет ли их кто-нибудь читать, но для меня они важны — как документ моей жизни.

Тогда, в Одессе, я и не подумал показать эти стихи Людмиле. И не только потому, что вообще не люблю (это стало ясно потом) выносить на общий суд то, что я делаю, — и если мне приходится этим заниматься, то лишь из-за того, что моей семье нужно как-то жить. Вторая причина была гораздо более важной и странной — я стал равнодушен к любимой. Я спокойно думал о ней, безразлично вспоминал Семена и семью Крихацких. Стихи о Людмиле отодвинули от меня ее саму.

Так продолжалось около двух месяцев, а потом я случайно встретил ее (она меня не заметила) — и точка была поставлена. Людмила шла по другой стороне улицы. Ее окружали друзья: две или три девушки, два или три парня — веселая, шумная группка. Людмила хохотала — звонкий ее смех был слышен очень отчетливо. Я остановился, переждал, чтобы меня не заметили, и пошел по своим делам.

Но эта картина еще долго стояла перед моими глазами. Я недоумевал — даже возмущался. Жизнь Людмилы после нашего расставания должна была сложиться иначе! Эти стандарты были хорошо разработаны в любовных романах. Девушку насильно разлучили с возлюбленным, беда несовместима со смехом. А Людмила хохочет! Говорят, горе нестерпимо. Оказывается, веселье бывает более невыносимым — если оно чужое. Оно язвит жестче поражений.

Эта обида еще дала о себе знать — но об этом позже. А пока — самое главное: 9 февраля я женился на бывшей своей соученице по профшколе Фире Вайнштейн. И вечером послал Людмиле мстительную и глупую телеграмму: «Сереж умер». Я не лгал и не издевался — просто это имя, «Сереж», было для меня знаком особых наших отношений. Я хотел сказать, что все кончено. А Людмила поняла мою вычурную телеграмму как нормальный человек — и решила, что я умер.

Утром, когда я еще лежал в постели, в дверь постучали — и я услышал голос Людмилы:

— Вот так умер! Спит и не хочет просыпаться!

Она вошла ко мне с сестрой. Я проворно вскочил. Мама торопилась в киоск, отчим уже ушел. Мы остались втроем. Людмила дышала, как после бега.

— Что случилось? Не молчи, скажи наконец!

Я вынул из кармана загсовское свидетельство о браке. Людмила прочла его.