Книга бытия (с иллюстрациями)

Я был рожден в ночи и при огне,И мне века свои открыли тайны,Вассалы, сюзерены, смерды, таныЗнакомствуют со мной наедине.Они — мои друзья. СредневековьеМне по душе. Мне тьма ясней, чем свет.В замшелых башнях, отданных сове,Не раз блуждал, не соблюдя часов, я.И мне не раз, приподняв свой берет,Топорно кланялся торжественный схоластик.

Я испытал все пытки и все страсти,Все муки умираний на костре.А в сумрачных дворцовых коридорах,Под капителями колонн витых,В просторных храмах, шумных и пустых,В судилищах, в религиозных спорах,Являлась вдруг, проста и необъятна,Иная жизнь, иной прекрасный грех.И так мне были близки и понятныТвоя душа, твой ясный гений, грек.

Теперь я был полностью экипирован — поэтически, разумеется.

Оставался только один вопрос — и он был самым трудным: как прийти точно к семи? Дома у нас висели «ходики», у Фиры, я не сомневался, были часы и посолидней. Но сколько времени уйдет у меня на дорогу? Я рисковал ошибиться минут на десять…

Переведя дух, я дважды крутанул звонок на входной двери, за которой немедленно послышался стук каблучков.

— Минута в минуту, — удовлетворенно сказала Фира, впуская меня, — я всегда была уверена, что вы беспощадно точны. А почему вы позвонили два раза?

Я растерялся.

— Не знаю… Так получилось.

— Отлично. Люблю узнавать гостей по звонкам! Отныне ваша визитка — два коротких звонка.

Она ввела меня в просторную комнату с двумя высокими окнами. Между ними стоял диван, напротив — фортепиано, над ним — два портрета, женщины и мужчины. В каждом углу покоились мягкие пуфики того же цвета, что и диванная обивка. Фира вспрыгнула на диван, свернулась калачиком и указала мне на пуф.

— Давайте предписанные стихи, Сергей. И помолчите, пока я буду читать. Можете засматриваться на меня. Мои друзья часто так делают, когда я запрещаю им говорить.

Я не стал засматриваться на нее, чтобы не показаться нахальным, — и уставился на потолок. Он был очень высоким (я потом узнал — ровно четыре метра), почти в два раза больше, чем у меня дома. И по нему — вдоль всей комнаты — шел изящный карниз с гипсовыми цветами. Ни у одного из моих друзей не имелось такой роскоши — даже у Жени Бугаевского, а он жил в богатой квартире.

Фира быстро прочитала стихи.

— Почему вы пишете о вожде, Сергей? Крестоносцы — не индейцы. У них нет украшений из перьев.

— Наши партийные руководители тоже называются вождями. И, сколько помню, они носят полотняные фуражки.

Она расхохоталась. Раздался короткий, словно захлебывающийся звонок.

— Митя, — сказала Фира и умчалась.

Вошел высокий тонколицый парень с усиками. На голове его красовалась фуражка, похожая на морскую.

— Спитковский, — сказал он, протягивая руку. Но смотрел при этом на Фиру, а не на меня.

Фира показала ему на пуфик и опять села на диван. Снова прозвенел звонок — на этот раз долгий и басистый.

— Айседора! — воскликнула Фира.

Вошедшему было около двадцати лет — столько же, сколько мне и Мите. Но, в отличие от нас обоих, он был коренаст, солиден, широкоплеч, с резко очерченным — скульптурных линий — лицом. Он еле кивнул Спитковскому и протянул мне руку. Правда, смотрел он пристально и недоверчиво: судя по всему, я не понравился ему с первого взгляда.

— Исидор Гурович, — веско объявил он. Это прозвучало так, словно одно имя его способно было обвинить меня в недостойном поведении.

— Итак, все собрались — можем начинать вечер, — сказала Фира.

— Даже лишние имеются, — пробормотал Исидор и снова неприязненно посмотрел на меня.

— Айседора, не забывайся, — строго предупредила Фира. — Раньше ты считал лишним одного Митю.

— И сейчас так считаю! Он постоянно и каждодневно лишний. Если бы ты разрешила, я бы категорически потребовал: Митька, проваливай! И пусть зарастут травой твои следы к этому дому.

— На асфальте следов не остается, — ухмыльнулся Митя. Ему, похоже, нравилась перепалка. — Нечему зарастать.

Исидор скорчил свирепую мину. У него это получилось отлично: четкое лицо могло разительно меняться. Только на античных театральных масках я видел такое разнообразие и такую определенность выражений. Впрочем, скоро я узнал, что театра Гурович не любил — он выбрал технику, а не искусство.

— Вечно вы спорите, — сказала Фира. — Как вам не надоест?

— Не надоест, — объявил Исидор. — Ибо наша обязанность — спорить.

— Это же тебе нравится, — со смехом подхватил, Митя. — Мы стараемся выполнять все твои желания.