Книга бытия (с иллюстрациями)

— Сейчас я вовсе не хочу ваших споров! У нас сегодня новый гость — Сергей. Мы друзья еще со школы. Он, наверное, сможет рассказать что-то новое.

— Если он твой старый знакомый, то нового он тебе не скажет, — заметил Исидор. — И почему ты с ним на «вы»?

— Фира, прочти что-нибудь, — попросил Митя. — Мне гораздо больше нравится слушать тебя, чем Изю. — Он покосился на меня — видимо, хотел добавить, что и от новичка не ждет ничего интересного, но сдержался. Может быть, он понимал происходящее хуже, чем Гурович, зато воспитан был лучше.

— Только четыре строчки из одного нового стихотворения, больше пока не запомнила. — И она продекламировала:

Быть беде. Низринулись дожди.Всю весну никто не видит солнца.Почернели новые червонцы,Голод угрожает впереди.

Митя подозрительно поинтересовался:

— Чьи это стихи? Никогда их не слышал.

Исидор точно знал, куда наносить удар.

— Удивляюсь, Фира! Раньше ты не увлекалась плохими стихами. Сплошное нытье: беда, дожди, никакого солнца, голод… И это в наше время! Ну, куда это годится? И вдобавок технический вздор — почернели червонцы. Их делают из золота, а оно принципиально не чернеет. Недавно видел советский червонец. Блестит, как лаковая туфля, одно отличие — желтый, а не черный.

Золотые советские червонцы я тоже видел. Отчим где-то достал несколько — и принес домой, чтобы мама полюбовалась. Монеты были красивые, блестящие, из «принципиально не чернеющих». Осип Соломонович сказал, что, по слухам, их выпустили на триста миллионов рублей, но они уже изымаются из обращения, а наркома финансов Брюханова строго наказали за попытку протащить золото в обращение.

Митя снова попросил:

— Фирочка, прочти что-нибудь хорошее, а не случайные стишата.

За окнами было темно, на черное небо выходила полная луна.

— Погаси свет, Митя, — сказала Фира. — Так мне будет лучше.

Спитковский щелкнул выключателем. От окон пролегли две лунные полосы. Митю и Исидора я видел хорошо, а Фира пропадала в диванной тьме. Несколько секунд тянулось молчание, потом с дивана зазвучал загадочный голос. Пастернак сказал: «Мне Брамса сыграют — я вздрогну, я сдамся». Я тоже вздрогнул — и сдался.

Фира читала Алексея Толстого — невидимая, она играла его балладу[82] разнозвучащими, покоряющими обертонами. Я еще никогда не слышал такого завораживающе красивого голоса!

Начала она очень спокойно.

Кто веслом так ловко правилЧерез аир и купырь?Это тот Попович славный,Тот Алеша-богатырь.

За плечами видны гусли,А в ногах червленый щит.Супротив его царевнаПолоненная сидит.

Затем голос стал гневным — он протестовал, укорял, предупреждал:

Ты почто меня, Алеша,В лодку песней заманил?У меня жених есть дома,Ты ж, похитчик, мне не мил!

И в ответ звучало — победно и торжествующе:

Ты не первая попаласьВ лодку, девица, мою:

Знаменитым птицеловомЯ слыву в моем краю!Без силков и без приманокЯ не раз меж камышейГолубых очеретянокПесней лавливал моей!

Голос упрашивал смириться, льстиво обещал радость и счастье — его сменяли слезы, обвинения и отчаяние:

Птицелов ты беспощадный,Иль тебе меня не жаль?Отпусти меня на волю,Лодку к берегу причаль!

Страстные признания не спасали — остался последний аргумент. Начала говорить музыка.

Звуки льются, звуки тают…То не ветер ли во ржи?Не крылами ль задеваютМедный колокол стрижи?Иль в тени журчат дубравнойОднозвучные ключи?Иль ковшей то звон заздравный?Иль мечи бьют о мечи?Песню кто уразумеет?Кто поймет ее слова?Но от звуков сердце млеетИ кружится голова.

И вот — победа! Слова не дошли — звуки покорили. Музыка, самое абстрактное из искусств, единственное беспредметное чудо, снова явила свою конкретную власть — отмела сомнения, опровергла протесты, подчинила непокорных.