Книга драконов

– Ладно, – сказал я. – Держитесь хорошенько, так. – Я наклонился сильнее, на этот раз сумев устроиться на корточках, подложил одну руку у нее под коленями, поддержав плечи другой, и не без помощи прилива адреналина, поднял ее и усадил в кресло. Несколько пассажиров зааплодировали, и я, кажется, залился румянцем, припомнив, когда в последний раз проделывал подобное с женщиной. Как говорится, добрая слава дороже богатства.

– Ну вот, – сказал я и защелкнул на ней ремень безопасности, а потом, понизив голос, добавил: – Готово, Мелюзина.

Она на мгновение замерла в кресле – и разве это не было ожидаемо? Я-то явно почувствовал у нее под брюками шероховатую чешую. Пассажиры стали рассаживаться по местам, и водитель уже завел двигатель, готовясь вернуться в поток машин. Мы с женщиной переглянулись.

– В субботу, значит? – спросил я. – Уже завтра.

– Я выхожу на Тридцать девятой, – сказала она. – Книжку свою не забудь.

Я чинно вернулся на свое место и до конца поездки – до конца Колледж-авеню, где автобус сворачивает вправо и выезжает на Бродвей, – глубоко погрузился в очерки Рекса Стюрта о своей джазовой жизни, поскольку он был одним из тех удивительных музыкантов, которые умели описывать старые времена хорошо и без сентиментов. Но я то и дело следил за ней, а когда она нажала на кнопку, чтобы автобус остановился на Тридцать девятой, я тоже поднялся с места. Водитель подошел и поднял плиту в полу, чтобы получилась рампа, и женщина мягко выкатилась из автобуса, а потом к ней на тротуар спустился и я. После этого автобус отъехал.

– В субботу, – сказала она. – Samedi… Sabado… Sabato… Samstag. Уже тысяча лет как в субботу. Даже не знаю, почему. – Она посмотрела на меня, и теперь ее глаза казались совсем черными, под стать Темным векам, которые ее породили. – Как ты меня узнал? Мои ноги не изменятся до полуночи.

– Зато уже есть хвост, – ответил я. – Я почувствовал, что у тебя там, под человеческим обликом. Я вырос на старинных легендах – и больше всего любил, когда на ночь мне рассказывают о тебе и о Бисклаврете, несчастном оборотне. Что ты вообще делаешь в Калифорнии?

Она пожала плечами.

– Бессмертные всегда оказываются в Калифорнии, рано или поздно, как и в сказках на ночь. Ты бы удивился, если бы узнал, кого я видела в одном только Пало-Алто, не говоря уже о Беркли. – Когда электродвигатель коляски бесшумно заработал, она поехала вдоль Бродвея, а я двинулся рядом, неся ее сумки. Поднялся легкий ветерок, и она накрыла свои кошачьего цвета волосы синим платком.

– Про тебя рассказывают истории на немецком, хотя появилась ты изначально во Франции, – начал я, на что она молча кивнула. – Ты вышла то ли за графа Раймунда де Пуатье, то ли за Ги де Лузиньяна, который участвовал в Крестовых походах…

– За обоих. Раймунд был куда симпатичнее, но Ги… Ги в итоге оказался достойнее. – Последние слова я едва сумел расслышать.

– Ну, с ним у тебя было куда больше детей. Я всегда представлял, будто ты живешь в лесах близ Лузиньяна и заботишься о своей семье, даже после того, как ушла от Ги…

– Всего этого больше нет. – Она произнесла это спокойно, без драматизма, без сентиментальности, совсем безучастно. – Семьи, самого замка – всего, всего нет. Они женятся, уезжают, покупают, продают, умирают… все мои старые родственники, никого не осталось, сколько бы их наследники ни печатали мое изображение на своих бланках и гербах, сколько бы ни вырезали его на вывесках своих мини-гостиниц. Никого нет, только один, в Канаде.

– В Канаде? В Квебеке?

Она кивнула.

– Тогда почему ты здесь?

Коляска резко свернула в переулок – я последовал за ней. В своем синем платке она выглядела одиннадцатилетней девочкой, но в ее ответе слышалось взрослое хладнокровие:

– Я, может, и бессмертная, но и у меня есть свои пределы. Слишком холодно, слишком северно – а от того, что они творят с моим языком, мне хочется сожрать их всех, чтобы перестали. Нет, в моем возрасте дальше Калифорнии я не поеду. К тому же он молод, спасибо моим звездам. Так, вот мы и приехали.

Мы приблизились к одному из старых многоквартирных домов в этой части Окленда. Я бы предположил, тысяча девятьсот двадцатых годов – высокий, в добрых пять этажей, что встречалось сравнительно редко; с настоящим швейцаром в вестибюле, что бывало еще реже, и всевозможными архитектурными элементами – карнизами, люкарнами, фрамугами и даже дентикулами, прости Господи, – нечасто их увидишь в местах, куда можно добраться общественным транспортом. Швейцар поспешил встретить миссис Лузиньян, как он назвал ее с идеальным произношением, и я последовал за ней, тотчас вызвав его неодобрительный взгляд.

– Зайдешь выпить кофе? – Она улыбнулась с внезапной нежностью, относившейся, похоже, не ко мне, а к ее собственному воспоминанию. – Раймунд привез кофе со Святой Земли. Потом пытался растить его во Франции, но так и не получилось.