Книга о Прашкевиче, или от изысканного жирафа до белого мамонта.

«Кстати, одна из самых поразительных деталей литературной жизни 80-х — это появление каких-то совершенно новых молодых литераторов. Они в то время часто приходили ко мне, неизвестно где добывая адрес. Вот приходил такой литератор, клал толстую рукопись на стол и угодливо гово­рил: “Геннадий Мартович, прочтите, пожалуйста. Все непроходимое в рукописи, все задоринки, все, что может помешать будущей публикации, я уже убрал. Но вы взгляните, пожалуйста, у вас большой опыт. Я показывал рукопись Николаю Яковлевичу, показывал Анатолию Васильевичу. Они указали мне непроходимые места. Видите заметки на полях? Я учел каждое замечание”. Я печально вглядывался в немигающие глаза литератора: “Все замечания учли?” — “Абсолютно все. Вот видите, Николай Яковлевич… Анатолий Васильевич… Все убрал, ни к чему не прицепишься…” — “А зачем вам это?” — “Как это зачем? Напечататься!”».

Прекрасно понимаю, что вот так, задним числом, легко осуждать людей, ни разу не побывав в их шкуре, не зная их тогдашних проблем — служебных, семейных, личных, — ведь, может быть, давила семья, за кооператив нужно было платить вовремя, сына-наркомана вытаскивать из гробовой ямы, и лишняя публикация это деньги, тем более в советские времена, когда деньги еще были деньгами, а не обесценивались едва ли не ежедневно. Всякие могли быть причины. Да и сам-то, в конце концов, что бы делал, будучи на их месте?

Другая интересная тема, тесно связанная с феноменом двоедушия, — стукачество. Тема богатая, подробно влезать в нее не хватит ни сил, ни времени, тут бы надо пригласить Достоевского, глядишь, вместо ненаписанного романа «Пьяненькие» появился бы в русской литературе роман «Постукивающие», — поэтому ограничиваюсь пунктиром.

Всех, поголовно, кто хоть боком проходил по делам, связанным с ведомством госбезопасности, в поздние советские времена (70-80-е) пытались вербовать в стукачи. В идеале задачей охранных органов было создать такую систему, в которой все стучали б на всех. Меня лично пытались завербовать в 1984 году. Как это происходило и почему у органов ничего не вышло, я написал в книге «Экстремальное книгоедство» (см. ст. «Патриотизм и эстетика»). Мне тогда было проще, работу я потерять не боялся, семьей обременен не был, родители — пенсионеры из работяг, поэтому плевать я хотел на угрозы и призывы к патриотизму.

Опять же, а имевшие положение, хорошую работу, зарплату, семью, выездных родственников и прочее — то есть те, кому было что терять в жизни, — как они вели себя, угодивши в эту давильню?

Вопрос риторический, понимаю, ответ ищи в Книге Судеб, той, что была издана тиражом в 1 (один) экземпляр и хранится в подвалах НИИЧАВО, или жди инопланетного «мозга», когда он в очередной раз посетит нашу Солнечную систему.

Что бы такое сказать веселое, под занавес, закрывая тему Казанцева?

Вот, пожалуйста. Наткнулся однажды не помню где чуть ли не на кандидатскую диссертацию на тему «Образ женщины в произведениях Александра Казанцева». От смеха вывихнул последнюю челюсть. Образ женщины! У Казанцева!!! С дуба рухнуть, как говорили в глубоком детстве мои оболтусы сыновья. Смешнее только написать диссертацию «Проблема отчуждения личности в ранней прозе Владимира Немцова».

И еще (с легким оттенком грусти): стоило вести эти войны, сплачиваться под фантастическими знаменами, убивать себя алкоголем, чтобы через пару десятилетий наглухо закупориться в бутылке с выцветшей эмблемой «Фантастика» и корчить оттуда рожи своим обидчикам из внешнего мира?

«“Государыня села в первую карету с придворной дамой постарше; в другую карету вспрыгнула Мариорица, окруженная услугами молодых и старых кавалеров. Только что мелькнула ее гомеопатическая ножка, обутая в красный сафьяновый сапожок, и за княжной полезла ее подруга, озабоченная своим роброном”.

“Гомеопатическая ножка” долго не давала мне покоя. Изобретенная И.И. Лажечниковым еще в первой трети XIX века, она помогла мне понять, что самое интересное всегда происходит вовсе не в стране сумчатых или в Латинской Америке, а у нас — в Доме колхозника, на соседней улице».

Это я специально привел отрывок из «Записных книжек» Прашкевича, чтобы таким лукавым маневром перевести разговор на один из лучших, на мой взгляд, циклов его произведений, позже названный «Сказаниями о Серпе Ивановиче». В него входят четыре повести, это «Великий Краббен», «Территория греха», «Вся правда о последнем капустнике» и «Малый из яйца». Есть еще, вроде бы, некий «рассказ про выведенный лысенковцами новый вид кукурузы». В нем «Серп Иванович Сказкин в деревне Бубенчиково попадает на такое поле. Там кукуруза была даже не столько выведена, сколько воспитана. Крайне агрессивный воинственный вид. Эта кукуруза должна была сама защищать себя от морганистов-вейсманистов, но произошел сбой на генетическом уровне и новый вид кукурузы активно защищал себя от колхозников» (в кавычках я цитирую место из «Малого бедекера», сам рассказ, кажется, нигде не печатался).

В одном из писем, опубликованных в «Малом бедекере по НФ», Борис Штерн написал Прашкевичу: