Книга, обманувшая мир

«Содержание наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих. Следователю моему не нужно было поэтому ничего изобретать для меня, а только старался он накинуть удавку на всех, кому когда-нибудь писал я или кто когда-нибудь писал мне. Своим сверстникам и сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах крамольные мысли — а друзья почему-то продолжали со мной переписываться! И даже в их встречных письмах тоже встречались какие-то подозрительные выражения».

Последний раз он возвратился к этой опасной для своей репутации теме перед самой высылкой из Советского Союза, в начале февраля 1974 г., в последнем своем публичном заявлении, сделанном им на родной земле: «…от моих показаний не пострадал никто <…>, обвинения взяты из нашей подцензурной переписки (она фотографировалась целый год) с бранью по адресу Сталина и потом из Резолюции № 1 <…>, осуждавшей наш государственный строй»[9].

Итак, сам Солженицын держится следующего объяснения причин своего ареста: был таким наивным дурачком, таким «теленком», что не понимал, что нельзя писать антисоветские письма по подцензурной почте во время войны с одного участка фронта на другой и с фронта в тыл. Не понимал и поэтому писал, не понимал, что кроме себя подводит «под монастырь» еще и всех своих друзей, включая и жену. Он убеждает нас поверить в «дурачка». Игра в дурачка часто бывает выгодна, так как это не так уронительно для  репутации, как предстать подлецом. Но как раз тем самым он и доказал, что он вовсе не дурак, так как не дурак тот, кто понимает, что он дурак. На это еще 80 лет назад указывал Антоша Чехонте.

Одним словом, в первую версию, отстаиваемую и настойчиво навязываемую самим Солженицыным, никак нельзя поверить.

Его бывший самый близкий друг Кирилл Симонян выдвигает другую версию и с жаром отстаивает ее в своей самиздатской статье «Ремарка». Он утверждает, что Солженицын, опасаясь гибели на фронте от артобстрела или бомбежки (пули ему не угрожали, потому что звукометрические батареи не выдвигаются в передовые действующие боевые порядки, находящиеся в непосредственном огневом контакте с противником), проникнутый сознанием исключительности своей личности и стремлением сохранить себя во что бы то ни стало, предпринял сознательно меры для того, чтобы быть арестованным. Для того же, чтобы избежать опасности быть отданным под суд военного трибунала на фронте, что по условиям военного времени могло грозить расстрелом с исполнением приговора перед строем в течение двадцати четырех часов, он и затеял такую же переписку со своими друзьями в тылу, чтобы создать видимость большой антисоветской группы и для ведения следствия быть отправленным в тыл и там быть судимым тыловыми судебными органами, которые за преступление, выразившееся лишь в крамольной переписке, не дадут слишком строгого наказания.

Такова точка зрения Симоняна. Он прибавляет при этом, что основным движущим мотивом такого ужасного, нелепого, противоестественного решения Солженицына была его трусость, которую он, Симонян, знает у Солженицына с детства.

Это утверждение Симоняна в первый раз произвело на меня просто отталкивающее впечатление: настолько оно кажется свежему человеку невероятным, неправдоподобным, надуманным и даже клеветническим. Но, целый год над этим размышляя, познакомившись с другими материалами, рисующими личность Солженицына, все больше погружаясь в глубины этого темного, запутанного и противоречивого характера, начиная постигать и даже интуитивно как бы осязать логику этого характера, я стал сначала терять свою уверенность в неправоте Симоняна, а под конец, добравшись до «Теленка», прочитав его не один раз, я пришел к мысли, что Симонян, может быть, и прав.

В самом деле, чем утверждение Симоняна менее правдоподобно, чем «объяснение» Солженицына? Чем трусость менее правдоподобна, чем глупая наивность?

* * *

К числу «фактов», которые могут пролить свет на эту тайну «самоареста» Солженицына, относятся, прежде всего, его собственные высказывания. Кроме того, необходимо всегда помнить и логику его характера, ибо она бывает точнее и вернее даже логики фактов.

Одно место в «Теленке» производит удивительное впечатление. До чего же неосторожен его автор, как он сам себя разоблачает в этой книге — стоит только ее внимательно читать, думая. А виной всему — многословие, сиречь болтливость. Когда человек много болтает, всегда есть опасность сболтнуть что-нибудь лишнее или совсем неподобающее.

Вот он пишет (с. 316–317): «Дотянуть до Нобелевской премии — и грянуть! За все то доля изгнанника — не слишком дорогая цена (да я физически видел и свое возвращение через малые годы)».

Если так он думал в конце 60-х гг., то что ему мешало по той же схеме думать в сорок четвертом? Например, так: «Выбраться бы только с фронта — и выжить! За все то доля лагерника — не слишком дорогая цена (да я физически вижу и свое возвращение через малые месяцы: ведь победа вот-вот, на подходе, тогда же и амнистия будет всеобщая!)».