Книга, обманувшая мир

Но дело, к сожалению, не только в реакционно-утопических концепциях Солженицына. Дело также и в методах, какими Солженицын защищает свои взгляды, в тех полемических приемах, которые он себе позволяет в борьбе со своими оппонентами. Возмущаясь большевиками за многие из тех негодных средств, которые они применяли для достижения благой, по их мнению, цели, Солженицын сам нисколько не стесняется в средствах. В полемическом пылу он слишком часто стал прибегать и к явным искажениям, и к передержкам, к сознательному замалчиванию фактов, а также к тенденциозному очернению людей, с чьими взглядами он не согласен. Это пренебрежение моральными категориями со стороны Солженицына-политика подрывает доверие значительной части читателей и к Солженицыну-художнику. Вот почему многие из них спрашивают себя: не преувеличивает ли он и в «Архипелаге», не прибегает ли он и здесь к фальсификации? Видимо, в этом состоит одна из главных причин падения популярности Солженицына и его «Архипелага».

…Конечно, и в третьем томе «Архипелага» есть ряд неточностей, когда за факт выдается то, что на деле является лишь лагерным мифом. Так, например, ошибочной является легенда, которую-то и Солженицын приводит только как слух, не ссылаясь ни на одно свидетельство, насчет калек Отечественной войны.

«А в какое ожерелье вплести, — пишет он, — к какому разряду ссылки отнести ссылку калек Отечественной войны? Почти ничего мы не знаем о ней, да и мало кто знает (Подчеркнуто мной. — Р. М.)

<…> Их сослали на некий северный остров — за то сослали, что во славу отечества они дали обезобразить себя на войне, и для того сослали, чтобы оздоровить нацию, так победно проявившую себя во всех видах атлетики и играх с мячом. Там, на неведомом острове этих неудачливых героев войны содержат, естественно, без права переписки (редкие письма прорываются, оттуда известно) и, естественно же, на пайке скудном, ибо трудом своим они помогут оправдать изобильного. Кажется, и сейчас они там доживают» (с. 390).

Да, война оставила много калек. Я помню, как много этих несчастных людей уже к концу первого года войны побирались в поездах, близ рынков и чайных или просто на улицах. Их выписали из госпиталя, но они не знали, где их семья, а часто и не хотели возвращаться калеками к своим женам или невестам. К концу войны эти люди действительно как-то незаметно исчезли с улиц больших городов. Но не на неведомый северный остров увезли их умирать, «чтобы оздоровить нацию». Уже к концу войны по всем крупным городам страны была развернута сеть специальных госпиталей для неизлечимых инвалидов, для беспомощных калек, у которых не было семьи или не было желания жить в семье. Когда я учился в Ленинградском университете, в первые послевоенные годы наш факультет шефствовал над одной из таких больниц для «хроников», как называли здесь этих инвалидов войны. Участь этих людей была, конечно, незавидной, лишь немногие из них могли работать в находившихся при больнице мастерских. Однако никто не морил их голодом, дабы «оправдать изобильного».

Из других неточностей отмечу сказанное мимоходом, но многозначительное замечание Солженицына, что вот прибалтов или западных украинцев встречал он в Особлагах немало, но почти не было грузин, а уж в ссылке хотя и были «какие-то кавказцы, но среди них не вспомнить ни одного грузина» (с. 389).

Можно, однако, привести множество свидетельств тому, что террор 30-х гг. свирепствовал в Грузии даже сильнее, чем в большинстве других республик, и здесь гораздо чаше выносились именно смертные приговоры, а пытки отличались особой изощренностью. Во время известной Керченской катастрофы летом 1942 г. несколько грузинских полков оказались в окружении, и тысячи солдат-грузин сдались в плен. Большинство из них после войны были направлены на тот же «Архипелаг». И если мало встречал в ссылке Солженицын грузин, то главным образом потому, что выросшие на юге и темпераментные по характеру грузины почти все погибли в лагерях еще до окончания своих лагерных сроков.

Однако подобных неточностей в третьем томе «Архипелага», пожалуй, даже меньше, чем в первом и втором томах. И все-таки, если следовать формуле, принятой при приведении к присяге в американском (и, кажется, также в английском) суде: «Клянусь говорить только правду, одну только правду, ничего кроме правды», — то двух последних частей этой формулы Солженицын повторить бы не смог. Ибо та страшная правда, которую открывает миру великий художник в своей книге, прослоена незначительным по количеству, но внушительным по составу элементом тенденциозной неправды. И объясняется это в первую очередь некоторыми новыми (по крайней мере, впервые высказываемыми в «Архипелаге») концепциями Солженицына и его стремлением подтянуть действительность к этим концепциям.

Новые мотивы и новые влияния в «Архипелаге»