Книга рыб гоулда

Мне пришло на ум, что в происходящем присутствуют некая симметрия и даже красота: Великий Учёный после смерти стал частью собственной Бессмертной Системы. И я почувствовал, как увлажнились глаза мои, когда записывал на сыроватой странице сводной описи то, чему суждено было стать не просто идентификационным номером черепа мистера Лемприера, но ещё и его эпитафией — лапидарной, как, собственно, и приличествует сему жанру, и напоминающей о рыбе-дикобразе, которая сдулась и была брошена мной в камин. Будучи тридцать шестым в коллекции из бухты Маккуори, череп Доктора получил, в соответствии с правилами, им разработанными, шифр БМ-36. Отложив перо, я присыпал чернила песком, дабы они быстрее просохли. А затем наблюдал, как четыре знака, исполненные ещё недавно текучей жидкостью, приобретают под редким покровом песчинок вечную незыблемость очертаний. Когда вечером на посыльное судно внесли ящики особой конструкции — нутро их было разделено на ячейки, где лежали черепа аборигенов, обложенные ароматными стружками гуонской сосны, а на широких сосновых крышках имелись надписи: «Сэру Космо Вилеру, Королевское общество, Лондон», выполненные по распоряжению мистера Лемприера, — оказалось, что, как ни странно, в прилагаемом каталоге отсутствуют какие-либо описания и комментарии, сделанные относительно черепа БМ-36 рукой самого составителя коллекции, видного колониального медика. Немой ассистент отнёс это недоразумение на счёт рома и не счёл уместным поднимать шум, опасаясь разделить судьбу одного из морских левиафанов.

Я похлопал Геслопа по плечу и поблагодарил за прекрасно исполненную работу, однако мне следовало бы знать, что исчезновение мистера Лемприера не сможет пройти бесследно.

Миновало несколько дней. Почти всё это время лил дождь, и я работал в помещении, отведённом для меня во дворце, над новым портретом Коменданта, где он изображался переплывающим гавань в окружении бесчисленных преданных соратников. Из-за шума дождя я не расслышал, что кто-то вошёл, а только почуял присутствие нового сильного запаха. Обернувшись, я увидел перед собой трёхногую собаку; рядом с ней неясно вырисовывалась фигура промокшего и запачканного грязью человека, в котором я признал Йоргена Йоргенсе-на, едва в сумеречном свете блеснуло его лазуритовое ожерелье, на

сейраз показавшееся мне бирюзовым.

—  Чья любовь долговечнее, — прошипел он, — мужчины или женщины

?

Я оторопел.

Пёс сделал стойку. Йорген Йоргенсен в сердцах пнул его сапогом. Ему требовались не аплодисменты, а внимательные слушатели, способные поддержать беседу. Сколь бы ни одарён был Эльсинор, обделённость его даром речи порой буквально бесила хозяина.

В протянутой руке тот держал одеколонную бутыль в форме головы Вольтера, не то наполовину полную, не то наполовину пустую. И я в первый раз обратил внимание, что и она была цвета бирюзы.

IV

Французы называют бирюзу «турецким камнем», как о том поведал мне Доктор; может быть, он, по обыкновению, что-то напутал, но в любом случае это слово теперь навсегда связано для меня скорей с Западом, чем с Востоком, — возможно, тут есть какая-то загадка. Аромат тайны, свойственный зеленоватым чернилам, коими я пишу данные слова, исходил и от человека, который теперь всегда будет ассоциироваться у меня с этим цветом, да-да, того самого человека, что стоял теперь передо мной, протягивая голову Вольтера и словно надеясь поймать меня на неё, как на приманку, человека по имени Йорген Йоргенсен.

Когда он возник передо мной тем дождливым вечером и огласил документ, обвиняющий меня в убийстве, которого я не совершал, меня вдруг осенила ужасная догадка, касающаяся всего Сара-Айленда: остров внезапно представился мне вовсе не колонией людей, а колонией рыб, под людей маскирующихся. Когда он с кровожадным злорадством расписывал моё будущее, я понял: то вовсе не Йорген Йоргенсен, а акула-пилонос стремится растерзать меня, отхватить кусок пожирнее своими длинными челюстями.

Если бы я попробовал угадать мотивы Йоргена Йоргенсена — ревность к моему предполагаемому влиянию на Коменданта или, скажем, желание чиновника-бюрократа присовокупить к каждой причине следствие и к каждому преступлению наказание, причём самым незатейливым образом, — всё это оказалось бы вымыслом, литературщиной, потому что в реальной жизни действия людей не имеют никаких объяснений. Такова была его природа, вот и всё — природа акулы-пилоноса.

Позднее я понял — увы, слишком поздно, — что Йоргена Йоргенсена, как и Коменданта, всю жизнь мучило чувство, будто он что-то делает не так. В юности он прочёл чересчур много книг и в шестнадцать лет, вдохновлённый историями о любви и приключениях, отважился покинуть родной Копенгаген, для того чтобы обнаружить: настоящий мир не похож на книжный.