Книга волшебных историй (сборник)

Дом был не то что олицетворение истории литературы – он был сама история и литература. Виктор Борисович – звезда, человек-легенда. И легенда – Серафима Густавовна. С детских лет звенело: имя нежное Суок. Загадочная кукла с загадочным именем из сказки Олеши «Три толстяка». И вдруг выясняется, что это фамилия Серафимы Густавовны. Одна из трех сестер Суок, до Шкловского она была замужем за Олешей. Шкловский отбил ее у Олеши. Но вернее сказать, она отбила Шкловского у его жены-художницы. Они влюблялись, страдали от измен и изменяли сами, блистали новыми идеями в поэзии и прозе, зачиная неслыханное, и стрелялись, опустошенные. Маяковский, Лиля и Ося Брик, Нарбут, Крученых, Хлебников, Багрицкий, Тынянов, Катаев, Шкловский, действующие лица того жестокого и веселого трагического века.

Никого не осталось. Один Шкловский.

И я, спустя полвека, по случаю. И почему-то он мною занимается, и я хожу к нему в гости с опрокинутой душой, и Серафима Густавовна угощает чаем, который пьется из драгоценных фарфоровых чашек, и пирожками собственного изготовления. У него талант читать, у меня талант печь, говорит она низким хриплым голосом, зажигая сигарету от сигареты. Я обожаю такие тембры голосов. Голос ее мужа – выше. И своим высоким голосом он говорит мне: простите, что держал в руках вашу душу.

Все им сказанное требует записывания или запоминания. Так никто не говорит. Так никто не думает. Работа его мозга, происходящая на ваших глазах, уникальна, и результирующая ошеломляет. Иногда он удаляется от предмета разговора настолько далеко, что делается страшно: он никогда не вернется, так и улетит в горние выси. Он всегда возвращается. Он не теряет нити спустя десятки или даже сотни роскошных петель, которые вяжет, и вам открывается красота человеческого мышления. Он бродит по садам отечественной и мировой словесности, как у себя по квартире, даром что по квартире бродит с тростью из-за больных ног, и вслед за Толстым протирает диван, тот знаменитый диван, о котором, по слову Толстого, если не помнить, что протирал, значит, не протирал вовсе, поскольку существует лишь то, что осталось в памяти, и пропадает, если кануло в бездну беспамятства. Память Шкловского содержит неисчислимое количество битов информации, а ассоциации не знают пределов. Володя, говорит он, тоже писал: оркестр чужой смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то тарелка вылязгивала – что это, как это?

Володя – это Маяковский. Тоже – это смеет только Шкловский. Я безмолвна.

Через месяц наступает Новый год. Они зовут меня приехать отмечать к ним на дачу в Переделкино. Я благодарю и отказываюсь. Серафима Густавовна спрашивает, есть ли у меня другие планы, я отвечаю, что других нет, если б были, я, конечно, поменяла бы их. Она говорит: подождите, – и передает трубку Виктору Борисовичу. Он повторяет приглашение, я повторяю свое бормотание. Он кладет трубку, а я в очередной раз заливаюсь слезами. Моя дочь с ее маленькой дочкой и мужем отмечают у матери мужа, я одна, и нет ни единой души на свете, с кем я хотела бы и могла разделить свое одиночество.

Телефон звонит снова, и это снова Серафима Густавовна. Виктор Борисович еще раз спрашивает, не передумали ли вы. Я не передумала. Разговор окончен. В телефоне короткие гудки, и я понимаю, что на этот раз я пропала. Я никому не нужна, если я не нужна себе.

В сказочных историях полагается триада. Три богатыря. Три сестрицы под окном. Три желания. Три испытания для героя. Телефон звонит в третий раз. Боже, до чего они настойчивы, мои великие проницательные старики, не понаслышке знающие, почем фунт лиха и взявшие на себя добровольный долг по моему спасению. Поздно, говорю я, поздно, так и так до двенадцати я не успеваю. Успеете, говорит Серафима Густавовна, имеется знакомый таксист Саша, он часто нас выручает, давайте ваш адрес, мы позвоним ему, он за вами заедет, одевайтесь.

У меня есть одно новое платье, красивое, бледно-сиреневое, с таинственным сверканием, я надеваю его, бросаю туфли на шпильке в сумку и тупо гляжу на часы. Двадцать минут двенадцатого. Звонок в дверь. На пороге белокурый, с вьющимися волосами и голубыми глазами, моложе меня, вполне сошел бы за ангела, кабы не вислый нос с грубо вырезанными ноздрями, портящий всю картину. С лица, однако, не воду пить. Я с сомнением качаю головой: не успеем. Обязательно успеем, с уверенностью бросает посланец небес.

Мы выходим на улицу, он, с повадками лорда, не торопясь, распахивает передо мной дверцу «Волги» с шашечками, я сажусь, он садится со своей стороны, и мы рвем с места.

Движение на удивление интенсивно. Наша «Волга» ловко проскальзывает между другими «Волгами» и «Москвичами», уверовав в мастерство водителя, я внутренне как-то успокаиваюсь – знаете, как это бывает, когда в редкие минуты воз жизни везет за вас кто-то другой, а не вы сами.