Книга живых

Однако разговор у них получился интересный, но несколько странный. Юрка по ходу дела заявил, что казаки — это вообще отдельный народ. Дубравин знал, что есть такая точка зрения. И слышал он ее от старого своего дружка подполковника Казакова, ныне иеромонаха Анатолия. Но, заявляя так, Филиппов тут же обмолвился, что в их казачью организацию принимают и казахов, и это как-то не вязалось с идеей «отдельной нации».

Дубравину непонятно было, как нынешняя позиция вяжется с бурной юностью Филиппова. Тогда он, мягко говоря, не слишком любил своих нынешних товарищей. И Дубравин прекрасно помнил Юркины рассказы о побоищах, в которых он участвовал в казачьей станице. А тут вдруг — «отличие в одной букве».

«Хотя черт его знает! Ведь дружил же он с Амантаем. А когда Амантай погиб, тоже был на похоронах, примчался на поминки из какой-то заграницы. В общем, загадка! Может, придуривается? Лицемерит?» — думал Дубравин.

* * *

Ну, а пока, как говорится, пожалуйте бриться. Мишка Куделев повел их по музею. А тут было все — рассказ о быте казаков от времен Адамовых: вот лодка-долбленка, с которой уральские казаки ловили рыбу на пропитание; вот сеялка… Косы, грабли, вилы, серпы — все в наличии. Тут же оказались и музыкальные инструменты. Кобыз и домбра рядом с балалайкой.

Что ж, Дубравину тут было знакомо многое. На такой же прялке его матушка шерсть пряла. А вот деревянная маслобойка. Крутишь ее ручку, пахтаешь — и на выходе получаешь желтый, пахучий ком настоящего масла, которое потом тает во рту или шкварчит на чугунной сковороде с яичницей.

Где то время золотое, неизменное? Где те продукты настоящие? Нет их теперь! Даже в специальных магазинах не купишь.

Дальше были выставлены казачьи мундиры. Черно-белые фотографии, на которых казаки в полушубках и папахах. Дубравин долго вглядывался в их лица. Обычные русские лица. Такие же, как у его отца и матери. Ну и, конечно, политическая часть. На почетном месте — копия директивы Оргбюро ЦК РКП(б) о беспощадной борьбе с казачеством, участвовавшим в антисоветских выступлениях. А в директиве этой что ни слово, то кровь. И призывы к поголовному истреблению. И, читая эти строки, Дубравин чувствовал, как начинает и в нем играть, хотя и подзабытый, бунтарский казачий дух. И сразу вспомнился дед Трофим, которого большевики арестовали во время коллективизации, да так и сгинул он в застенках.

«Ну, уж точно ничто не проходит бесследно. Вот и Юрка, видно, когда узнал, что он внук расстрелянного красными казачьего атамана, тоже, что называется, закусил удила. Что ж, память — великая сила! И кровь — тоже великая сила! Но опять же — как причудливо все здесь переплелось. Ниточка-то все тянется из прошлого в нынешнюю жизнь».

Дубравин остановился у портрета, где Филиппов, захватив руку «ноль первого» и чуть лукаво склонив голову, льстиво заглядывает в глаза Отца народа. А на лице у того отображается сложная гамма чувств — от удивления, что к нему так вот накрепко прилепились, до понимания, что так просто от этого засланного в Казахстан казачьего генерала не отделаешься.

В общем, сплошная идиллия.

* * *

Они немного посидели перед обедом. Во дворе раздался шум двигателя въезжающего автомобиля, и через несколько минут в зал вошла дебелая женщина-казашка. Филиппов поднялся из-за стола ей навстречу. Приобнял по-хозяйски и подвел к гостю:

— Моя жена. Моя байбише!

Женщина улыбнулась. И сразу Дубравин почувствовал в этой улыбке тепло и сердечность. Его обдало чем-то домашним и уютным. В эту минуту он и понял, что на самом деле повернуло ярого русско-казачьего националиста Юрку Филиппова к евразийству. Эта, несомненно, прекрасная дочь казахского народа.

— Гульнара! Гульнара Филиппова.

«Вот оно как все повернулось! — подумал Дубравин. — Воистину говорят: неисповедимы пути Господни. Кто бы мог тогда, в молодости, такое подумать! Сколько же Юрка тогда девок переводил к себе на квартиру. И как он с ними расставался! Они вечно жаловались на его хамство и грубость. И вот где ты споткнулся, голубчик! И теперь у тебя двое сыновей. Что ж, не зря говорят: лепя, лепя, да и облепишься! Но зато уж его точно не мучают сомнения, как меня. Он точно реализовался. Исполнил все свои мечты! Или нет? Интересно!»

* * *

А новое действо под названием «казачье гостеприимство» продолжалось. Дубравина пригласили на какое-то важное застолье. И они перебрались на другой этаж управы или культурного центра, где располагался большой зал ресторана «Атаман». В зале рядами стояли стулья с белой с золотом обивкой. Столы под скатертями. Позолоченные приборы. Следом подтягивались все новые и новые люди в разномастных казачьих мундирах. А на стенах — портреты: чубатые головы, усы и усищи. В глазах у Дубравина рябило от лампасов, серебряных погон, шевронов и крестов.

«Уж не ряженые ли они тут все?» — думал он, разглядывая невиданную форму.

Филиппов с женою устроились во главе стола. Остальной народ чинно расселся кто как. Рядом с Дубравиным пристроился Миша Куделев. Каражан тоже была здесь, ждала момента, чтобы поговорить с Филипповым с глазу на глаз.