Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

Мы с Кабановым неплохо знакомы – причем познакомился с ним уже тогда, когда полюбил его стихи и почитал его за одного из лучших современных поэтов (и по сей день так думаю). Меня всегда удивляло в нем как в человеке, что Кабанов – совершенно не поэт. Он мог бы оказаться кем угодно. Из «криминальных». Из «органов». Из военных. Из медиа. Черт в ступе он мог быть, но вот не поэт точно.

Он никогда не демонстрирует ни склонность к парадоксам, ни тонкую или сложную натуру, ни вообще традиционную поэтическую привычку к самоподзаводу и некоторой истерии.

Он вменяемый мужик с обычными мужицкими проблемами и разговорами. О чем никогда мы не говорили за рюмкой водки – так это о поэзии.

И при этом «звуки нечеловеческой чистоты», которые он извлекает в одном стихотворении, водя пальцем по губам людей из горного хрусталя, – это как раз о его стихах.

Для поэзии Кабанова характерна одна совершенно немыслимая вещь. Его стихи ровны в своей близкой к абсолютной безупречности. У него не нужно выискивать блестящие, лучшие стихи. Они у него все лучшие. С любого места начинай цитировать – и не ошибешься.

Проснулся после обеда, перечитывал Генри Миллера,ну, ладно, ладно – Михаила Веллера,

думал о том, что жизнь – нагроможденье цитат,что родственники убивают надежней киллераи, сами не подозревая, гарантируют результат.Заказчик известен, улики искать не надо,только срок исполнения длинноват…Как говорил Дон Корлеоне и писал Дон Аминадо:Меня любили, и в этом я виноват…

Видите, не ошибся.

Анна Русс

Марежь

(М. : Арго-риск, 2006)

Очень остроумные, голосистые, лишенные назидательности, всего этого привычного поэтического многословия, будто бы лежащие на ладони стихи.

Русс пришла в московский мир поэтических тяжеловесов и снобов, самоуверенных юношей и все познавших девушек, смотрела тихими татарскими (не совсем татарскими, но все-таки в Казани выращенными) глазами и, когда начались слэмы, по сути, уделала всех.

Ее стих, и так стремительный и воздушный, в авторском исполнении зазвучал просто обескураживающе. Я видел ее на сцене и был потрясен, какая природа там искрилась, ликовала, вскрикивала и проносилась от сцены вдоль и поперек рядов по-над самыми головами слушателей.

Русс в черном оперенье.

Она никак не выказывала своих амбиций – может быть, вообще не очень серьезно относилась к тому, что разом вошла в число первых поэтов столицы, а первой поэтессой стала точно.

Такое случалось в Серебряном веке, когда какой-нибудь юноша появлялся там, и сразу… Ну, помним, в общем.

Сергей Есин, ректор Литинститута, где училась Русс, предваряя однажды ее выступление, сказал, что так, как Аня, начинала Белла Ахмадулина. Потом в своем известном дневнике, еще раз осмысляя сказанное им вслух, Есин написал, что никакого преувеличения в его словах, пожалуй, не было.

Ощущения от Русс были те же: новизна, радостная женская сила – и нерусская какая-то тайна, строгое очарование.

Но после множества успешных и шумных слэмов, вышедшей книжки, «новомирских» публикаций и т.д., и т.п. Русс вдруг вернулась в Казань и, самое главное, писать, кажется, стала куда меньше.

Причины наверняка веские, но жаль, жаль.

В столице всего полно, поэтов хороших – просто завались, а Русс все равно не хватает.

Ну, хоть есть ее первая книжечка, маленькая, карманная, зачитанная наизусть.

Игорь Чурдалев

Нет времени

(Н.Новгород, 2002)

Поэтика Чурдалева по нынешним временам может кому-то показаться излишне прямолинейной, а смыслы, заложенные в стихах, – чрезмерно наглядными. У нас наглядности не любят, стремятся, чтоб в простоте ни слова. Простота нас, знаете ли, разоблачает – и не факт, что без одежды мы столь же хороши, как в своих нарядах.

Естественно, что простота Чурдалева обманчива. По сути, здесь тот же самый случай, что с Рыжим или Русаковым: ни о каком обмане речь идти на может, когда за все заплачено собой.

Другой вопрос, что за эту оплаченность чеков не дают, их никому не предъявишь в качестве доказательства – ее можно либо почувствовать, либо нет. А так ведь каждый может сказать: у меня вся боль натуральная, вся тоска невыдуманная и все печали патентованные. И не поймаешь поэта за лживый локоток.

Более того, Чурдалев – это еще и изжитая, имевшая когда-то место густопсовая гусарская бравада и прочие забубенные, не без манерности, понты. В нем ведь, как я догадываюсь, кипело все это: уверенность в своей единичности, едкий иронизм, жгучее желание поставить мир на место.