Книгоноши

Но с Ферди все ясно, как белый день. А вот к другому офицеру, прапорщику Олегу Буткевичу, отношение было двойственное. С одной стороны — простой и неплохой парень, не ругается, рук не распускает, в свободное время даже на флейте играет, а с другой — очень уж замкнутый, сдержанный, никогда не пошутит с солдатами. Дело известное — карьеру намеревается сделать, а таких всегда надо опасаться: там, где другой просто морду набьет да и делу конец, — этот, глядишь, под суд отдаст.

Солдаты, пожалуй, не ошибались. Отец Буткевича служил экономом в небольшом имении, сыну помогать не мог, и потому Олегу действительно приходилось выслуживаться и точно исполнять приказы, не позволяя себе обсуждать даже самые бестолковые.

Но солдаты не догадывались, как это для него тяжело. Завтрашний генерал-полковник (на меньшее он не соглашался!) был воспитан на романах о войне и о любви. Имелось их в господской библиотеке предостаточно, а из нее он в свое время не вылазил. И теперь, пренебрегая фрунтом и серыми, как солдатская шинель, днями, старательно исполнял обязанности, заполнявшие эти дни, и мечтал о войне, или просто о подвиге, который заставит всех о нем говорить, сделает его сначала поручиком, потом капитаном, а там, глядишь… даст ему армию.

— Вы, Олег, совсем как цыган, — шутил Вольке. — Тяп-тяп — и май…

Но Буткевич оставался равнодушным. Выполнял приказы, жаждал подвига, мечтая о романтической любви, о побеге с дочкой богатого пана или о встрече с девушкой-крестьянкой где-нибудь у мельницы, что могло кончиться смертью одного из влюбленных, а могло — и свадьбой. Брак завтрашнего генерала с крестьянкой — это выглядело бы очень романтично. Когда-нибудь убеленный сединами, но молодо выглядевший, увенчанный славой генерал вернется из похода вместе с женой, не захотевшей оставлять его одного и всюду сопровождающей. И встречающие не будут прятать хорошей зависти, что вот, мол, такой молодой, а генерал, а она, смотрите-ка, бывшая крестьянка ("Ах, эти романтические браки… Озор-рник вы, генерал!"), а как хорошо говорит по-французски и так его любит. То, что сам будущий генерал не мог говорить по-французски без акцента, его не беспокоило.

Итак — подвиг и любовь.

Вторую часть своей жизненной программы прапорщик недавно начал претворять в жизнь: случайно встретил на местной ярмарке хорошенькую девушку и вот уже восьмой раз ходил за семь верст в поселок, чтобы ее увидеть. Имя у нее чудесное — Гануся, да и сама она как нельзя лучше подходила для будущей романтической истории: синеокая, тихая, скромная, в каждом движении чувствуется скрытая внутренняя сила. А походка… Чудо, а не походка! Лебедью плывет… Словом, в этом отношении Буткевич совершенно собой доволен.

И неудивительно. Ему ведь только девятнадцать.

…Этим вечером они отправлялись в секрет: трое солдат и Вольке, не упускавший случая лично участвовать в поимке контрабандистов.

Попросился и Буткевич, хотя очередь его не подошла. Возможность совершить подвиг могла представиться каждую минуту, и обидно было бы ее упустить.

Вольке пожал плечами. Пусть себе идет, если хочет. Правда, грубо пошутил:

- Думаете, она станет смотреть на вас с большей нежностью? Да барышня и так до смерти рада, что вы к ней прилепились.

— Рада или не рада, но думаю, что не совсем ей безразличен, — скромно отозвался Буткевич. — Последний раз, например, сказала, что я добрый.

— Вот видите. Роман идет своим чередом, и ради прекрасных глаз, ей-Богу, не стоит лишний раз мерзнуть в кустах. Через какой-нибудь месяц вы ее поцелуете. Месяца через три-четыре добьетесь своего. А может, и раньше, ибо это зависит от ловкости. Но не позже, чем через четыре.

— Возможно, — согласился Буткевич. — Если женюсь на ней к тому времени.

Улыбка грешного ангела исчезла с губ Ферди.

— Бросьте, прапорщик. Вы что, не знаете деревенских девчат? — И очень похоже передразнил: — А девочки! А таечки! А чего ж это он!.. Пусти, остолоп, пусти, говорю, а не то…

Последнее слово было непристойным, в смысле "плохо мне будет". Буткевич покраснел и отложил флейту.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы в таком тоне говорили о среде, в которой живет, возможно, моя будущая жена.

Вольке за его сииной только покрутил пальцем у виска. Потом вздохнул.

— Ладно уж. Время покажет. А сейчас давайте собираться.

Этой ночью сторожить надобно было особенно внимательно: давно поговаривали, что в одну из трех ночей из-за границы пойдет Корч, самый знаменитый из всех книгонош. Об этом, в припадке злобы на него, будто бы проговорился в местной корчме Евхим Списа, мужик из деревни Плавутичи. Злоба злобой, но ни Евхим, ни кто-либо еще из мужиков больше ничего не сказал.

Доносчиков не любили. С доносчиком никто не осмелился бы даже поздороваться. Поэтому и кордоны, и таможенники хорошо знали всех, кто ходит за границу, только по кличкам, не догадываясь, кто за ними прячется.