Книгоноши

Корч считался самым известным — раз триста переходил он с книгами границу, и ни разу никто из пограничников его даже в глаза не видел. Однажды только повезло наткнуться на большие следы кожаных лаптей. Судя по следам, это был богатырь. Да еще наверняка вооруженный. Холера! И ходил ведь каждый раз новой тропой. А всех троп не счесть.

Ни Вольке, ни Буткевич не очень-то верили болтовне Евхима Списы. Мало ли что может наплести пьяный. Не знали они и места, продвигаясь наугад.

И, однако, все случилось именно в эту ночь.

Секрет перешел ночное болото. В темноте то и дело слышалось тревожное "у-тю-тю-тю…" — утки слетались на ночлег. И как бы хотелось теперь охотиться на уток, а не на людей: чувствовать, как бабахает двустволка, как тело птицы мягко падает в траву, а в перерывах слышно, как обманутая твоей неподвижностью летает в темноте возле укрытия огромная тень выпи.

Но не ради этого шли.

И они миновали болото и кустарник, забрались в самую чащу, усевшись неподалеку от тропинки, которой ходили на деревенский выпас дикие кабаны. Перед ними лежал косогор, покрытый ельником, черным орешником и густой крушиной.

…Около полуночи услышали шаги. Шли двое. Но один из них ступал так тихо, что его шаги стали слышны только потому, что прислушивались к неловким шагам другого. Этот другой тоже ступал осторожно, тише, чем солдат, и все же изредка под его ногой хрустел валежник.

Никто так не шумит в лесу, как человек.

— Ни с места! — крикнул Вольке, когда шаги приблизились. — Стреляю!

Те двое замерли. И все же через минуту — по движениям одного из них — стало ясно, что они удирают. Второго слышно не было, и солдаты даже подумали, что он остался на месте.

Столб огня прорезал кромешную тьму. Стрелял поручик. Потом загремели выстрелы солдат: было слышно, как падали срезанные пулями ветки и листья.

Мимо Буткевича, ломая кусты, рванулся в темноту Вольке.

— Стой! Поймал! Держите его, прапорщик! А-а, вот ты где!

Солдаты столпились вокруг поручика. Кто-то чиркал спичкой, зажигал фонарь.

- На звук стрелял, — прерывисто сказал Вольке. — Это тот, кто шумел. Да бегите же… Догоняйте второго… Хол-лера!

Но продолжать погоню не представлялось возможным. В окружающей тьме даже собственные ладони не рассмотреть. Один только раз, где-то вдалеке, затрещали сухие ветви, словно кто-то оступился.

В свете фонаря разглядели распластанного на тропе парня лет семнадцати. Держать его было незачем: пуля поручика, пробив парню висок, вышла в затылке. Он так и упал на спину — сразу, прижав телом большой лубяной короб с книгами, словно не желал отдавать его в чужие руки.

— Гаси фонарь, — сказал Вольке. — Перестреляют, как собак.

— Вряд ли имелось у них оружие, — заметил Буткевич. — Это ведь книгоноши.

- Один черт.

Только когда отошли подальше и снова миновали болото, Вольке досадливо крякнул:

— Не догадались. Может, убитый свояк тому. Надо бы сделать засаду и ждать. Сделать вид, что ушли, и ждать. Вернулся бы. Наверняка это Корч.

Помолчал.

— Он и убегал, потому что думал: другой тоже убегает.

— Бросьте, — сказал Буткевич. — Вы что, ворон?

— Почему бы и нет?.. Так выстрелить в темноте — ого!.. А вы что, жалеете?

— Молодой, — кивнул Буткевич.

— Та-та-та. Наплюйте. Все равно придут за трупом. Не оставят же, надо думать, непогребенного… Словом, ерунда!

Убитого завезли в местечко и положили на рядно в густую траву у забора волостного правления. Положили с умыслом, чтобы парня опознали. Вольке оставил там прапорщика, а сам отправился в уезд докладывать.

Буткевич злился. Поручик снова спихнул на него самое неприятное. Смотреть на убитого неприятно: молодой, белокурый, волосы волнистые, на мертвом лице — удивленное выражение… Жаль парня. И потом, даже если крамолу нес, зачем же сразу стрелять? Нужно было попытаться поймать его живым. Живодер этот Вольке, и все тут. А ему теперь — смотри! Сторожит, правда, солдат, но все равно.

…Молодой белокурый парень лежит на рядне в густой траве.

К вечеру траву эту сильно попримяли. Весть о том, что убили какого-то книгоношу, быстро разлетелась по окольным деревням. Люди шли и шли. Некоторые останавливались возле мертвого и долго разглядывали лицо, над которым уже начинали виться мухи. Но стоило старшине спросить у кого-нибудь:

-Что, узнаешь? — и человек, опуская голову или глядя прямо в глаза волостному, равнодушно пожимал плечами.

— Откуда мне знать? Нет, не знаю.

Это походило на настоящий заговор молчания. Злясь на все происходившее и заодно на то, что приходится, словно ворону, сидеть над убитым, Буткевич нервно спросил у волостного:

- Неужто и вы не знаете? Ведь ваша волость.

— Откуда мне знать? — совершенно так же ответил волостной.

Никто ничем не выдал, что знает убитого. Даже движением. Даже случайно.

Среди приходивших Буткевич заметил Ганусю. Подошла, ладненькая, синеглазая, в синем с желтыми цветами платке, молча постояла над убитым и пошла прочь.

Он нагнал ее, попытался остановить и увидел, что глаза у нее холодные и чужие.

— Стреляете, — проговорила каким-то темным голосом.

Прапорщик молчал.

— Стыдно, пане Олег.