Книжник

«Hasta la muerte»… Парфианов смотрел на испанский офорт, и чувствовал, что чего-то не понимает. Старуха была безобразна. Чем восхищалась мать?

— Зинаида Васильевна — уродливая старуха, — сказал он матери, — и чем больше она пудрится да мажется — тем она смешнее.

В ответ на него накричали. Как он может? Так нельзя говорить! Он жесток!

Его тётка заметила, что малыш просто не понимает, что говорит. Мать чуть успокоилась.

Но становясь старше, Адриан всё больше не понимал, и, возможно, потому — становился всё более жестоким. Его суждения, шокирующе искренние, были ужасающе бестактны. Но не это бесило окружающих. В этих суждениях проступала какая-то потаённая суть вещей, которую все так привыкли прятать за эвфемизмами, что и вовсе позабыли. Парфиановские слова разгребали эту суть под завалами, и вытаскивали полуразложившиеся трупы понятий на свет божий, заставляя и морщиться, и в ужасе отворачиваться. Сказывалась и книжность.

— … Подумать только, купил ей квартиру!

Это восторженная реплика Крапивиной, мечтательная и завистливая, была проронена в райхмановской квартире ещё об одной их сокурснице, красивой и яркой девице, сошедшейся с каким-то новоявленным «новым русским» лет пятидесяти. Три девицы, разместившиеся вокруг стола, тоже восхищённо мурлыкали. Да, повезло, так повезло.

— Но ведь она стала обыкновенной содержанкой, что только на ступеньку выше заурядной шлюхи, — Книжник бросил это походя, стряхивая в блюдце пепел с сигареты.

Слова Парфианова, отстранённые и рассеянные, на несколько мгновений погрузили комнату в молчание. Отчасти — потому, что Парфианову возражать боялись, но отчасти потому, что все вдруг почувствовали в его словах какую-то полузабытую, но исконную и жёсткую правду. Это новое восприятие произошедшего делало их самих, минуту назад завидовавших содержанке, тоже, фактически, содержанками, но зато, если забыть об этом, теперь этой бабёнке можно было и не завидовать! Чему тут завидовать, в самом-то деле — зависеть от чужих милостей! Проснувшееся чувство женского достоинства заставило девиц даже вдруг проникнуться презрением к той, о счастье которой они ещё несколько минут говорили с такой завистью.

«От блядства до ханжества — один шаг», — лениво подумал тогда Адриан.

В эти годы он чётко обозначил для себя и ступени околобогемной лестницы, предела мечтаний девиц его поколения. Панель, подиум, эстрада, сцена. Насонов считал, что две последние ступени надо поменять местами. Парфианов не спорил. Может быть. Но в равной степени не любил шлюх, манекенщиц, певиц и актрисок. Узнав, что девица имеет отношение к любой их вышеназванных сфер, спешил ретироваться.

Между тем, жизнь продолжалась… в разных аспектах.

…Элла Гаевская появилась в их комнате неожиданно, принесла какой-то конспект Полторацкому. Парфианов, оторвавшись от книги, на миг поднял глаза на вошедшую. Молча оглядел. Красавица, знающая себе цену. Ему нравились такие — бледные, с чётко очерченными высокими скулами, огненными злыми глазами. С усилием отвёл глаза, но краем глаза наблюдал за ней. Она не задержалась. Он навёл справки, и одно обстоятельство заставило его поморщиться. Она жила в комнате с Анькой Русановой, той самой подружкой дурочки Севериновой, что года полтора назад спросила его, как он может быть так жесток?

Безусловно, Гаевская слышала Анькины рассказы, но они её мало взволновали. По её мнению, очень немногие девицы стоили того, чтобы об их чувствах беспокоились, а поглядев в фотоальбоме Русановой на Северинову, сказала, что такой жабе как раз и место на том болоте в селе Недвиговка, откуда она прибыла. Элла не отличалась ни снисходительностью, ни сентиментальностью, была неглупа и быстро поняла свою власть над Адрианом, хотя, по самомнению, сильно её переоценила.

Его поведение почти никогда не определялось плотью. Почему, — он, глядя на дружков, и сам не понимал, но он никогда не стремился к «великой любви», не искал её, и не желал. Его влюблённость была тяжела ему, зависимость тяготила. Между тем, Элла стала часто появляться у них, деля своё внимание между Шелонским и Парфиановым, на что Адриан до времени почти не обращал внимания. Околдованный и чуть помрачённый, он всё же отдавал себе отчёт, что перед ним эгоистичная бестия, хладнокровно подыскивающая себе мужа, но поделать с собой ничего не мог.

«В осенний вечер, жёлтый, нищий,

вкусить забвенья сладкий плод…О, женщина, мой гроб, мой рок!Расцвет, распад, росток…»

Весьма быстро разобравшись в отношениях дружков, Элла умело влюбила в себя Шелонского, который, хоть побаивался непредсказуемых реакций Парфианова, но своего упускать был не намерен. Отец Шелонского был теневой, но значимой фигурой в торгсине в курортном городе у моря, и наведя все нужные справки, Гаевская предпочла Веню.

Но предпочла как-то неопределённо, отложив всё до защиты.