Книжник

Сообщение Вени о том, что они с Эллой решили пожениться, Парфианов выслушал молча. Шелонский же, хоть и торжествовал, но не настолько, чтобы с опаской не попросить Парфианова отнестись ко всему с пониманием… и не делать пакости.

Книжник не понял. Чего он не должен делать? Ему пояснили. Его просили проявить благородство и не трепаться Гаевской о Жюли и К*. Быть, так сказать, мужчиной. Парфианов напрягся всем телом, но ничего не сказал. Протрепаться Гаевской ему и в голову бы не пришло, но то, что его считали на это способным — на мгновение взбесило. Впрочем, тут же начало и забавлять, став лишним свидетельством тонкостей мышления самого Вени. Шелонский бы действительно передал отвергнувшей его девице скабрёзные подробности о своём счастливом сопернике. Чего тут беситься?

Парфианов вздохнул. Разбить Шелонскому физиономию было просто, но слишком разнились весовые категории. От слов Вени просто возникло желание уйти — туда, к своим фантомам и призрачным собеседникам. Они были как-то… поприличнее. При этом Парфианов всё же затосковал, его словно заморозило, но тут распахнулась дверь, и в комнату почти влетел, насколько позволяла грузноватая комплекция, Алёшка Насонов. Адриан перевёл на него глаза и оттаял — такая потерянность была в его взгляде.

— Умер Лихтенштейн, — прохрипел Насонов с порога.

Адриан даже обрадовался. На одно мгновение. Теперь он мог уйти, избежать выяснения дурацких, унижающих его гордость обстоятельств. Он вскочил, набросил куртку и, не глядя на Шелонского, выскочил из комнаты.

Но впечатление от ухода учителя оказалось для него куда болезненней, чем унижение на Турмалине. Увидя застывшую неподвижность на лице ещё вчера живого, с ужасом отметив приметы начинающегося распада, Книжник на мгновение почти возненавидел умершего, но тут же отдёрнул себя, устыдившись. Он подумал, что всё это — несколько искажённая реакция на незадолго перед тем пережитое. Нервы, наверное.

Однако понимание вдруг проступило как тайнопись. Нет, Книжника оттолкнуло неистинное. Смерть была нечто до такой степени неидеальное, она оказалась столь жутким распадом материи, что в нём зашевелились животный ужас и отвращение. Нет. Нет. Нет… Насонов, стоявший рядом, испуганно коснулся его руки холодными пальцами и словно обжёг.

— Что с тобой?

Адриан чуть опомнился.

— Всё в порядке.

«…Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его…»

Парфианов пробормотал эти слова, не замечая уже Насонова, и неожиданно смолк, услышав его вопрос: «Это Библия?» Парфианов кивнул.

— А ты читал её?

— Нет.

Парфианов не мог найти эту книгу, несмотря на все усилия, и теперь вдруг услышал, что она есть у Насонова — привёз родственник из-за границы. Книжник изумился и спросил, может ли Насонов дать её на пару дней, он очень хотел бы прочесть. Тот молча кивнул.

Именно в этот момент Парфианов впервые ощутил нечто, объединяющее их, и не удивился и не отодвинулся, когда почувствовал на плече руку Насонова. Медленно, обнявшись, в начинающихся сумерках они дошли до общаги. Оба специализировались у Лихтенштейна. Теперь нужно искать нового руководителя. Они неспешно обсудили свои проблемы. Сам Книжник не хотел бы менять кафедру. Алексей тоже не хотел уходить, но специализироваться у декана не хотел, однако выбора не было.

В своей комнате Насонов вынул из чемодана небольшое зарубежное издание in quarto на тонкой рисовой, чуть хрустящей, как калька, бумаге, в зелёной безликой обложке. Неужели это она, изумился Книжник, запретная Книга Истины? Алёшка протянул ему томик, Парфианов блеснул глазами и растроганно поблагодарил.

Его комната была теперь пуста: Вени не было, Полторацкого — тоже. Книжник вышел на балкон, опустил голову и чёрными глазами посмотрел в чёрную ночь. Внутри что-то томило и мучительно клонило к земле. Это — отчаяние, да? Лихтенштейн не думал о смерти. «Подлая жажда жизни…» «А почему — подлая-то, Иван Фёдорович?» — затеял Книжник привычный диалог с фантомами. Если в том, что он сегодня увидел, можно выискать нечто возвышенное, то смотреть надо через призму задницы Ванды Керес. Вздор всё. Жизнь — благородна и истинна. «Цепляться за жизнь…» «А за что ещё цепляться, чёрт возьми? За тот распад, что он видел сегодня? Бросьте ваши софизмы». Ночная прохлада медленно овеяла его щеки, освежив разгорячённое лицо. «Вы, юноша, богоискатель» — всплыло в памяти и неожиданно смягчило до слёз. Книжник судорожно вздохнул и почти всхлипнул. Отошёл от перил, присел на шезлонг. Ощутил во всем теле усталость и слабость, но и странное облегчение, томящая и мучающая боль вдруг прошла.

Парфианов зашёл в комнату и вынул из кармана куртки книгу.