Кофе с перцем

В конце месяца мне пришлось тайком переехать в библиотеку – зарплата здесь была еще меньше, чем на складе, и я не мог рассчитывать больше на добросердечие моих соседей. Теперь я нарочно задерживался допоздна, сортируя книги, а утром открывал настежь окна, проветривал помещение, чтобы не застаивался в нем запах ночи, и садился на свое рабочее место.

Однажды я прокололся, оставив сушиться на батарее носки. Госпожа Эмель заметила это, но ничего мне не сказала и лишь незаметно смахнула их под стол. А на следующий день привезла из дома плед и оставила его в комнате отдыха. Теперь, засыпая, я кутался в этот плед, стараясь уловить запах ее духов.

По выходным я и вовсе лежал так целый день или бродил из угла в угол и представлял ее рядом. Вот она, задумавшись, смотрит в окно и машинально заплетает свои длинные каштановые волосы в тугую косу. Не доплетает, но коса послушно лежит на округлом ее плече, похожая на живую ветку молодого ореха.

Как-то за госпожой Эмель после работы заехал муж.

Я и раньше знал, что она замужем, но почему-то, пока не увидел этого мертвяка с прозрачными глазами и неподвижным ртом, не мог признаться самому себе, что люблю ее.

Госпожа Эмель познакомила нас. Он пожал мне руку и что-то булькнул, но на его лице ничего не отразилось. Так, наверное, здороваются рыбы между собой. Я зачем-то натужно улыбался, скалился и униженно заглядывал в его пустые глазки, демонстрируя дружелюбие. Уходя, он обернулся через плечо и остановился на секунду, будто запоминая меня.

Тогда мне впервые захотелось убить человека. За то, как он по-хозяйски кладет руку ей на талию, за то, с каким презрением смотрит на все вокруг, и за мое жалкое подобострастие. Щелкая костяшками пальцев, я представлял, как хрустят человеческие кости на зубах волка.

Каждое утро я заваривал чай и приносил госпоже Эмель, желая доброго здоровья. Она благодарила меня и наливала чай в свою кружку. Эту кружку она всегда оставляла в ящичке своего стола, не давая мне скатиться в пропасть и вылизать ее края.

По вечерам я стал выпивать. Алкоголь заставлял поверить в реальность любой мечты, и окружающий мир пластично менялся, следуя моим желаниям. В том другом мире мы жили далеко от Стамбула. К середине лета абрикосы падали тяжелыми перезрелыми градинами прямо под ноги нам… Там госпожа Эмель была моей женой. Она каждый год дарила мне по ребенку.

* * *

Не сравнивай с солнцем меня,А себя – с луной.Что породим мы, еслиМоя тень ляжет на тело твое?Месяц?Называй меня лучше стрелой,Летящей наперерез,

Ведь ты птица, сраженная мнойИ падающая с небес.Думала, я не вижу,Как ты щиплешь перья,Чтобы не догадался никто?Ты думала, я не слышу твой пронзительныйкрикНочью?Глупая.

Не бойся.Я просто слегка оцарапаю кожу,Вонзаясь в мышцы.Я между волокон пройду левей киля.Мой наконечник коснется аорты,И мы…

Я не заметил, как госпожа Эмель подошла сзади. Она позвала меня, и не знаю, как это произошло, но я вдруг схватил ее руку и прижал к губам. Помедлив немного, она мягко оттолкнула меня. И я словно очнулся:

– Простите меня. Я уйду сейчас же. Простите меня.

– Нет. Куда ты пойдешь, дурачок? И как я отпущу тебя?

Она оставила детей и мужа. Мы сняли крохотную квартирку и, укрывшись в ней от мира, наслаждались друг другом. Это было безумие, и безумны были мы оба.

«Когда отдаюсь тебе, обретаю себя, – шептала она. – И когда ты обещаешь положить к моим ногам не только землю всю, но и небо, я верю тебе самой восторженной верой, потому что половина неба у меня уже есть – это ты. Ты прославишься, поверх священных книг лягут твои стихи, и пусть наградой мне в это время будет близость к тебе, ведь больше мне ничего не надо».

Никогда больше я не писал так много, как в тот год. А еще я отважился наконец отправить свои стихи в издательство, и самым чудесным образом они не очутились в корзине, а были приняты – вот в этот самый сборник.

Как мы радовались удаче – первая публикация! Несколько авторских экземпляров я сразу же отправил родителям в деревню. Хотел доказать отцу, что не зря уехал в Стамбул…

Еще одну книжку я нес в библиотеку – мне не терпелось подарить ее моей любимой, ведь ничего ценнее у меня не было. Но у входа стояла знакомая мне машина. Через окно кабинета я увидел саму Эмель, ее мужа и обеих дочерей. Муж сдержанно улыбался, глядя на то, как она обнимает детей. Младшая – ей было тогда шесть лет – плакала на руках у матери.

Я больше не появлялся в библиотеке. А Эмель так и не вернулась в нашу квартиру. На третий день собрал вещи и ушел, оставив на столе книжку, ценнее которой у меня ничего не было. И вот теперь снова держу ее. Удивительно!