Кофемолка

— Полагаю, это навевает тебе приятные воспоминания, — сказал я, со стоном поднимаясь на ноги. — Студенческие деньки. Пивные воронки. [95] — С чудовищным усилием я умудрился просунуть левую руку в рукав и крутанулся вправо, чтобы вписаться в пальто. — Скандирующие дружки. Пейдодна-пейдодна-пейдодна… — Рукав, разумеется, оказался не тот. Я раскрутился в обратном направлении и высвободил заплутавшую руку, в процессе вывернув рукав наизнанку. Пока я топтался, сражаясь с пальто, Кайл продолжал держать его на весу одной рукой, а взмахом другой остановил проезжавшее мимо такси.

— Я никогда не состоял в «братстве», — сказал он. — О, правильный рукав, молодец. Я и пить-то начал только после колледжа. Умница, теперь застегнись. Вот так. Теперь скажи водителю свой адрес.

Я презрительно фыркнул на него, или попытался фыркнуть, прежде чем свалиться лицом вперед в пахучий винил заднего сиденья. Моим последним воспоминанием стал смутный силуэт Кайла по ту сторону исцарапанного стекла, бережно закрывающего за мной дверь и вручающего водителю двадцатку.

Остается добавить, что неделю спустя я зашел в «Волшебника» проверить, не задолжал ли я им за этот вечер. Не задолжал — Кайл все оплатил, показушник несчастный.

Андерсы сказали, что заедут за кухонным оборудованием «рано утром», так что я объявился в кафе в шесть. Я съел подобие завтрака, состоящее из шмата сыра и маринованной селедки из нашего неистощимого запаса (кто мог знать, что нью-йоркцы не готовы к селедочным бутербродам с капучино?), и принялся за упаковку. Поскольку «Ранчилио» больше не было, мне пришлось купить кофе на углу. В этом было что-то странное, и я не сразу понял что: это была первая чашка кофе, которую я купил за последние полгода.

Я вспотел и вышел наружу остудиться на ноябрьском холоде. Фуллертон-стрит словно вымерла: в моем поле зрения не было ни души. Я слышал собственные шаги — редкая роскошь в этом городе. Скоро шум здесь будет оглушительным: дробь дрелей, рык экскаваторов, скрежет бетономешалок. После этого — кто знает? Легкий джаз, наверно.

Желтый грузовик с логотипом таблоида «Нью-Йорк Пост» протрясся по булыжнику к Хаустону опылять город ежеутренней истерикой. Человек, пристроившийся на его заднем бампере, ловко замахнулся и швырнул в закрытую бодегу Прашанта перевязанную стопку газет. Она грохнула о железную штору и приземлилась шапкой вверх, «БОЛЬШОЙ ЗАБЕГ: Воскресный марафон — самый массовый в истории Нью-Йорка, БРАТЬЯ ПО КРОВИ: Близнецов с Лонг-Айленда взяли за двойное убийство. ТАКСИ-БЛЮЗ: Протесты, против новых тарифов».

Как со мной иногда случается без особых причин, я вспомнил заголовок другого городского таблоида за 11 сентября 2001 года. Он въелся мне в память именно потому, что не имел никакого отношения к пыльным ужасам того утра: газета ушла в печать в два часа ночи, «У НАС ПЛЕСЕНЬ-УБИЙЦА», — гласил он. Несколько домовладельцев, видите ли, слегли с астмой. Я вспомнил, как смотрелась эта фраза под столовой ложкой истолченного Всемирного торгового центра в брошенном киоске на Либерти-стрит. Страх — это резкая перетасовка других страхов, подумал я тогда. Страх — это когда перестаешь бояться, что в тележке стюарда не останется курицы, когда та докатится до твоего места.

Мои страхи тоже менялись. Страх перед бедностью, например. Теперь бедность стала состоянием, до которого требовалось дорасти. Или это тоже был чересчур близорукий взгляд на вещи? У нас плесень-убийца.

На секунду меня посетила фантазия, что я единственный оставшийся на земле человек, переживший мировую чуму. Нет ни Нины, ни Ки, ни родителей, ни Карины, ни Кайла, ни Орена, ни Берты, ни Брук, ни Норико, ни Ави, ни Израиля, ни Палестины, ни Квебека. Никаких больше связей с общественностью. Ни связей, ни общественности. Никаких дебютных романов. Никаких дебютов вообще.

В бодеге что-то загромыхало. Удар «Поста» разбудил Прашанта Суперсада, который последнее время приноровился спать внутри.

— Эй, босс, — позвал он меня сквозь щель для писем. Интересно, кто-нибудь уловил точный момент, когда иммигранты в сфере обслуживания, особенно латиноамериканцы и индусы, начали называть людей «босс»? Какое насквозь фальшивое смирение скорчилось в этом звуке. Я был таким же боссом Прашанта Суперсада, как Великий Белый, наше районное пугало, или, скажем, карибский попрошайка с угла. — Да, ты. Кофевар. Я тебя вижу. Помоги поднять штору.

Я подошел поближе.

— А как ты ее опустил?

— Так же, как подниму. Попросил человека.

— Ты что, живешь там теперь, что ли? Где твой сын?

Прашант разозлился.

— Ты мне поможешь или нет? — спросил он, сверкая белками глаз в почтовой щели.

— Береги нос, — сказал я и потянул штору.