Когда я был маленьким, у нас была война…

И еще: для того чтобы паять его палочками дырявую посуду, нужны были наждачная бумага, канифоль или травленная цинком кислота. У нас всего этого не было, поэтому купленные у Соломона Моисеевича палочки валялись дома без дела. Когда же его не стало, вдруг все мальчишки начали паять. Нашлись и наждачная бумага, и канифоль, и травленная цинком кислота. Мы-то подолгу торчали перед прилавком, наблюдая за мастеровитым дядькой, и, оказывается, научились. Некоторые даже паяли прохудившиеся чугунки «на медь». Главное – помнить до сих пор звенящее в ушах:

Паять, лудитьК мастеру не ходить…

И, когда люди благодарят за запаянный бидончик или кастрюлю, не брать никакой платы, а говорить: «Это вашим деткам на радость».

Хата

Раньше мы жили в настоящей хате. Высокой, с большими окнами, чердаком и черепицей на крыше. На чердаке жили голуби, а под черепицей устраивали свои гнезда воробьи. Один молодой воробышек выпал из гнезда, мы подобрали его, назвали Пашкой и выкормили. С тех пор, стоило стать среди двора, протянуть руку и крикнуть: «Алле-оп!», – Пашка садился на ладонь и склевывал хлебные крошки.

Каждую весну в сенях нашей хаты ласточки лепили из комочков глины гнездо и выводили птенцов.

Здесь тебе люди, кошка, а они хоть бы что – летают да тричкают. Если вдруг ласточка задевала кого-нибудь крылом, мы радовались. Это к хорошей новости!

Когда началась война, советские артиллеристы решили, что за нашей хатой будут прятаться немцы, и взорвали ее вместе с голубями, ласточками и воробьем Пашкой.

Но немцы прорвали фронт за Новоселовкой, и артиллеристы отступили, не сделав ни единого выстрела.

Тетка Олянка ругала артиллеристов за то, что зря угробили хату. Мама говорила, что, если бы хату оставили, немцы наступали бы через наше село, и кто знает, сколько людей поубивало бы. Так что жалеть, может, и не стоит.

А мне до сих пор жаль нашу хату.

Пшик

Рассказывая о том, как ее папа, дедушка Колотий, ходил в богачи, мама всегда вспоминала украинскую притчу: «Решил как-то мужик лемех выковать. Достал кусок железа, положил в горн, калил-калил, ковал-ковал, никак лемех не получается. К тому же почти все железо в огне сгорело, только немного осталось. Дай, думает, хоть топор сделаю. Снова долго калил и ковал, глядь, а железа только на нож и хватит. Ничего, думает, нож тоже в хозяйстве пригодится. Ковал-ковал, снова не получается. На гвоздь железа осталось. Гвоздя тоже не вышло, а всего лишь маленький кусочек с ноготь величиной. Разогрел мужик этот ломтик, сунул в воду, а он: „Пшик!“».

С тех пор у нас на Украине, если кто загубит дело, говорят: «Получился пшик».

Подобное случилось и с богатством, которое наш дедушка купил за мешок привезенных из австрийского плена денег. Как говорила мама, купил он тогда немало. Мельницу, пару коней, пять коров, стадо овец и двадцать десятин земли. Сначала его мельницу разорили махновцы и увезли жернова к себе в Гуляй-Поле. Потом явилась банда атамана Маруськи и забрала коней. Коров, овец и, главное, почти всю землю пришлось отдать колхозу. Себе, как и положено колхознику, оставил огород в половину гектара. Пришли немцы, выкопали из огорода всю землю, погрузили в вагоны и увезли в Австрию. Дедушке только пшик и остался.

Мы спрашивали: откуда мама знает, что нашу землю увезли в Австрию? Может, в Германию?

– Не-е! – возражала мама. – Гитлер-то был австрияк, а наша земля – самая родючая. На ней – самая вкусная борщевая картошка. Вот возле своей хаты, чтоб ему пусто было, огород из нашей земли и насыпал.

Швейная машинка

Муж тетки Олянки, в чьей землянке мы прожили всю войну, раньше работал машинистом паровоза. Однажды он привез из Ростова швейную машинку «Зингер». В паровозном депо показывал всем подряд и вроде бы кому-то сказал: «Посмотри, какие вещи делают немцы!» На второй день мужа тетки Олянки посадили в тюрьму «за агитацию».

Машинка без дела валялась в курятнике, а когда началась война, мама вместе с теткой Ольгой ее очистили и, чтобы скрыть немецкое происхождение, покрасили краской, которой красили в депо товарные вагоны. Получился такой дизайн, что от нее отвернулись даже румыны, которые любили рыться в сундуках и однажды стащили у деда Сначука бутылочку с «арданской водой»[1].

И вот наша мама, которая, по мнению Поли, не знала, с какой стороны браться за иголку, объявила себя модисткой. Из парашютов, мешочков из-под пороха, плащ-палаток, распоротых русских и немецких гимнастерок кроила платья, юбки, штаны и рубашки на два села. Из оставшихся лоскутов сочиняла одежду для восьмерых детей нашей землянки. Так что более пестрых рубашек, чем у нас, ни у кого не было.

Как бы рано ни проснулся, а мама при свете коптилки склонилась над машинкой и строчит, строчит, строчит.

Наверное, первые мамины изделия особого восторга у людей не вызывали, но после войны маме заказал штаны-галифе из бостона сам начальник НКВД Алтухов.

А ведь это он арестовал мужа тетки Олянки «за агитацию».

Двоечники