Когда я уйду

На этом мы прощаемся, хотя я понимаю, что следовало задать больше вопросов об истечении в плевральную полость просто потому, что Джек наверняка будет меня расспрашивать вечером и неплохо бы иметь готовые ответы. Но трудно волноваться по поводу панических атак или плевральной полости, если знаешь, что Джек уехал на встречу с Памелой. И что я даже не могу поцеловать мужа на прощание. И о том, что мысли спутаны, как клубки шерсти, и я никогда не знаю, какая выскочит следующей.

Я глубоко вздыхаю и пытаюсь разложить факты по полочкам. Джек едет к Памеле, чтобы помочь с лошадью. Они неизбежно будут беседовать, возможно, смеяться, и кривой зуб Джека выглянет изо рта, когда она скажет что-нибудь остроумное. Я напоминаю себе, что хотела именно этого. И что это идеальная возможность для Джека и Памелы – между ними должна разгореться взаимная симпатия. Джек заслуживает ту, которая может дышать. Ту, которую не ждет неминуемая смерть.

Но эти логические выкладки медленно уступают место образу, который преследует меня с тех пор, как Памела пригласила Джека на свою конеферму. Романтический ковбой, ветер, развевающий волосы цвета трюфелей, и сцена из фильма телеканала «Холлмарк», и все это полный абсурд, но сердце по-прежнему болит и легкие, кажется, вновь что-то сжимает.

Я делаю глубокий вдох, чтобы убедиться, что дыхательные пути не свело судорогой. Потом смотрю на густую зеленую тину в своей чашке и понимаю, что потеряла все желание пить смузи.

И в ушах звучит эхо голоса Джека, из прежних времен. Времен до рака: «Почему ты все еще пьешь эту штуку?»

И сейчас я киваю, соглашаясь с его вопросом.

Почему я все еще пью это проклятую штуку?

Я поднимаю чашку, с любопытством глядя на собственную руку, словно это непослушный капризный ребенок, действующий по собственной воле, и запускаю пластиковой чашку со всем содержимым в шкафчик под раковиной. Зеленые помои разливаются по полу, дверцам шкафа, изразцам. Чашка падает на пол, катится к холодильнику.

И в последующем молчании в ушах снова звучит дурацкий голос психотерапевта, который я услышала во время дурацкого первого визита, когда у меня был дурацкий первый рак.

– Ваш гнев – это скорбь в его обличье.

Я обмякаю на стуле.

Мой гнев расплескался по всему кухонному полу.

Глава 18

После рентгена грудной клетки, и анализов крови, и нескольких выдохов в смешную пластиковую трубку, присоединенную к шумному аппарату, доктор Сандерс подтверждает, что в моих легких скопилось немного жидкости.

– Будем следить, но не думаю, что именно она вызвала приступ удушья, – информируют меня его мохнатые брови.

– Ок, так что же вызвало?

Я сижу на смотровом столе, покрытом прозрачной бумагой. Она громко хрустит при малейшем движении, поэтому я стараюсь не шевелиться.

Доктор Сандерс кладет рядом со мной папку и снимает очки.

– По-моему, удушье вызвано тревогой и стрессовой ситуацией.

Стрессовой.

Я стараюсь не фыркнуть.

Стрессовая ситуация – это когда два выпускных экзамена назначены на один день. Или когда твой подвал затопило именно в то утро, когда приезжают свекор со свекровью.

Это не стрессовая ситуация.

Это нечто другое.

Он призывает меня к порядку серьезным взглядом.

– Думаю, вам поможет специалист. Нужно научиться приемам дыхательной гимнастики.

Я в упор смотрю на него.

– Специалист. Звучит, как кодовое название психотерапевта.

Левая сторона его губ приподнимается.

– Пульмонолога.

Он стучит себя в грудь указательным пальцем.

– Не психиатра.

Он прижимает палец к виску.

– Согласитесь, есть разница.

– Хорошо, – киваю я. – Если это не какой-то трюк, чтобы заманить меня к психотерапевту.

– Я бы ни за что такого не сделал. Знаю, как вы к этому относитесь, – отвечает он с многозначительным взглядом. – Но это не значит, что я не считаю необходимой консультацию с психотерапевтом.

– Уверена, что так и есть, – выдавливаю я. Припомнив, что именно доктор Сандерс направил меня на единственный сеанс к психотерапевту, на который я согласилась идти. Тогда я тоже сопротивлялась, что подтолкнуло его спросить:

– Разве вы не хотите быть психотерапевтом? Я думал, что именно вы понимаете преимущества таких консультаций.

Я хотела ответить, что понимаю преимущества – для других людей. Но для себя? Я и так вечно копаюсь в себе, анализирую каждый свой поступок, поэтому незнакомый психотерапевт не может спросить или сказать то, чего я уже не спросила у себя и не сказала себе. И кто захочет пойти к психотерапевту, который сам нуждается в психотерапии? Все равно что оказаться на осмотре у терапевта, который кашляет, чихает и сморкается.

Не слишком утешительно.

Но я не знаю, как объяснить все это доктору Сандерсу, не показавшись высокомерной лицемеркой, поэтому просто пожимаю плечами.

Сейчас мы смотрим друг на друга. Он морщит лоб. Я вздыхаю.

– Мне только не хватает, чтобы кто-то каждые пять секунд спрашивал, как я себя чувствую, или пытался объяснить, что означает мой гнев.

Последнее слово повисает в воздухе, и меховые брови доктора Сандерса обеспокоенно сходятся на лбу.

– Вы сердитесь?