Когда мы были людьми (сборник)

В Элладе ему не понравилось. Он ожидал классической величественности, а тут была разруха и ощущение вокзала. Афины – весь какой-то ободранный город, словно полис этот целый век царапали кошки, предвещая непогоду.

В последний день отдыха, перед самым улетом в Москву, он познакомился с ней. Их маленький туристский теплоходик привалил к острову Эгина. Еврейка-переводчица командирским голосом объявила купание. Они нашли укромное место, безлюдье. Он осмелился и предложил:

– Давайте купаться без.

Она лукаво, загадочно согласилась. Но купаться «без» не решились-таки ни он, ни она. Только зашли по колено в парную воду. На ней была бумажная майка с большим вырезом. Он осмелился и, когда она щебетала что-то радостное, неуловимое, потянул за узорчатую мережку декольте и в глубине майки увидел две увядающие уже, печальные и прелестные грудки. Они существовали самостоятельно. Соски были робкими и, казалось, молили о пощаде, но одновременно они сладко и призывно розовели. И тогда его сердце лизнула отчаянная нежность к этой женщине. Такой нежнести он не испытывал никогда. Он понял, что к нему вот-вот придет старость, и что эта женщина через день потеряется в его жизни, и что отсюда начался отсчет смерти.

– Эфхаристо, – сдавленно прошептал он по-гречески. Единственное слово, которое знал: «Спасибо».

Она с пугливой радостью погладила его ладонь и тоже поняла, что безумно яркое солнце, открыточное, глянцевое небо, щекочущее море у ног – все это канет, покроется туманом беспамятства, а потом и все затянется чернотой.

Уже призывно, осипше гудел их теплоход. Они скорым шагом кинулись к своей посудине. Она опять щебетала, кажется, о художнике Малевиче. Щеки ее розовели и были еще до глупости молодыми.

Третья Суламифь

Именительный

Я – книжный червь. Она – книжная червячка, червиха. Хотя слово «червь» звучит благороднее. Как «вервь» или «вепрь». А «червячка», вообще, «чувачка». Червиха? Еще хуже – самка!

В жизни же все наоборот. Она – сама красота и поэзия, линия и свет, лукавые кокетливые глазки, чистое, еще детское лицо, и все в облипочку-прилипочку.

Какие бы одежды она к себе ни прикладывала – мигом растворялось платье, становились прозрачными брюки, белье таяло или вспыхивало. И вся она сияла нагой красотой. Французы шутят: «Одеваясь, она раздевалась». Именно так!

Господи боже, зачем мне это нагое дитя, вечный соблазн? Поистине, седина в бороду, бес в ребро. Но?.. Но как она идет! Как она взглядывает исподлобья! Крохотные желудевые чашечки грудей. Я какой-то Свидригайлов из Ф.М. Достоевского. Представляю того, кто это читает, его брезгливость по отношению ко мне, сивому псу. Но – соблазн. А что у нее там? Конечно, у всех одно и то же. Я не верю. У нее что-то особенное, от чего пропадает ум и в теле медовая ломота. Все, все, перестаю об этом. Не могу. Мучает тот самый бес, стучится не только в ребро.

Я – червь, старый, потрепанный. Но вот беда – все мои бывшие любовные дела и делишки представляются теперь черновыми, невсамделишными. Ну, ясно, что я не Казанова. Откуда опыт? Поглядите на меня. Седая метла! Хотя странно: метлу эту я люблю. Мне кажется, что метла умнее других и даже нравственнее. По крайней мере, не так пошла. И ее часто мучает совесть. Правда, совесть почти всегда отступает. Когда-нибудь я все же не буду воровать взглядом чужую красоту, злословить направо и налево, стану подавать нищим от чистого сердца, а не заставляя себя.

Я – червяк не потерянный. Конечно, сейчас я окончательно сбился с копыток и качусь по скользкому целлулоидному откосу к ножкам этой молоденькой самочки, прелесть которой только в том, что она всегда голая, как куриное яйцо. Единственное, что успокаивает: никто не может прочитать мои мысли. Наука не дошла до того. Вот, например, частичка сплошного неприличия. Мои лингвистические упражнения. Я думаю о том, что анатомисты были поэтами, определяя то место объемлющим все словом, в котором слышится влага и сладко-щекочащий плеск моря.

Я, пытавшийся еще в двадцатилетнем возрасте освоить Марселя Пруста, так по-мясниковски брутален.

Что же все-таки конкретно я напоминаю?.. Картину Джорджоне. Отрубленную голову Олоферна. Юдифь своей сочной ножкой ступила на мою умную глупую башку. Голова-то отрублена, но сердце бьется. Я – наивный вояка Олоферн. Без головы, но живой.

Книга книг вечна. Она представляет из себя, кроме кладези мудрости и мерила нравственности, еще и глобальное ателье. Каждый может зайти в Библию и примерить костюм любого героя. Нет, не уговаривайте меня. Я – не царь Соломон, хоть и кустарно плету притчи. Соломон был восхитительно красив и умен еще в юном возрасте, хотя как-то глупо сравнивал женские груди с ягнятами. А вот она – чистокровная Суламифь. И больше ей нет места, как в винограднике. Странно представить ее, собирающую в консервную баночку колорадского жука. А ведь она рассказывала об этом. А потом этого жука смачно топчет на асфальте ногой, обутой в старую тапочку.