Когда мы верили в русалок

– Я хотела бы иметь в своем доме такой вот бассейн, где можно было бы поплавать в любое время, когда пожелаешь.

– М-м. В моем доме в Мадриде есть сауна и паровой душ.

– Роскошь и баловство. – Я приоткрываю один глаз. Хавьер сидит, прислонившись к стене – руки расслаблены, ладони покоятся на бедрах. Тело у него крепкое, стройное, в поясе чуть более плотное, чем нужно, что, как ни странно, меня возбуждает. Так и хочется снова забраться на него. Но я закрываю глаза и говорю:

– Ты, наверно, богатый человек.

– Не бедный, – подтверждает он. – Ты, наверно, тоже… ты ведь врач.

– Да, я неплохо зарабатываю. Цены на жилье в Калифорнии заоблачные, но, в принципе, на жизнь хватает. – Я чуть покашливаю, вдыхая горячий воздух. – Маме купила квартиру в доме на побережье, себе – маленький домик. Семь минут пешком, и я на пляже.

– Чудесно.

– Ты живешь в старинном доме? – спрашиваю я. – В моем представлении Мадрид – средневековый город.

– Дом старинный, но внутри – современный. Кухня, ванные, окна. Мне нравится, когда много света.

– Мой дом – старинный. В миссионерском стиле[27]

.

– Испанский, – одобрительно произносит Хавьер. Я улыбаюсь.

– Да. Дом, где прошло наше детство, тоже был испанский, весь облицован плиткой в стиле ар-деко.

– Вот даже как. Ар-деко мне нравится.

Голос у него лиричный, мягкий. Меня пробирает дрожь, и я снова открываю глаза.

Хавьер смотрит на меня – на мои плечи, бедра.

– Пожалуй, пора вернуться в твой номер, м-м? – предлагает он.

Глава 18

Мари

На следующий день жарко и влажно. Из-за того, что я мало спала, настроение у меня ворчливое. В Сапфировом Доме духота не выветривается даже после того, как я открываю все окна, и в своем блокноте я помечаю, что надо бы выяснить, в какую сумму обойдется установка кондиционеров. Мне противна идея отгородиться от океана, но с учетом глобального потепления кто знает, что нас ждет в ближайшие тридцать-сорок лет?

Сегодняшний день я посвящаю буфетной, описывая предметы посуды на полках – их предназначение, стиль, в котором они изготовлены. Я всегда провожу инвентаризацию вещей в домах, которые приобретаю на продажу, прежде чем пригласить в них кого-то еще. Работа эта кропотливая, но она дает возможность прочувствовать сам дом, узнать, «чем он дышит», перед тем как я приступлю к капитальному ремонту, начну двигать стены и разбирать его на части. Как ни странно, но мне кажется, что это мой долг перед домом, что я обязана отдать дань уважения ему и его прежним владельцам.

С точки зрения психологии объяснение этому лежит на поверхности. Землетрясение разрушило наш чудесный старинный дом в испанском стиле – дом, ресторан, надворные постройки и все, что в них находилось. После с мамой и Кит мы несколько недель рыскали по берегу, пытаясь найти вещи, которые еще можно было спасти. Нашли мы не много: кое-что из одежды, кое-какую помятую и побитую кухонную утварь. То, что до конца не уничтожило землетрясение, довершили море, дожди, солнце и ветер.

Я до сих пор храню три вещи из тех, что тогда отыскала в руинах. Одна – кольцо, сделанное из ресторанной чайной ложки. Для «Эдема» отец выбрал простые по дизайну столовые приборы из нержавейки, которые спокойно выдерживали мойку в агрессивных промышленных посудомоечных машинах. Кончик ложки украшало резное изображение горы Этны, которым я безумно восхищалась в детстве. Мама подарила мне это кольцо на день рождения, когда мне исполнилось двенадцать лет.

Две другие вещи – щербатый медиатор, принадлежавший Дилану, и футболка – тоже его. Ткань футболки давно истончала, стала хрупкой, как цветочный лепесток. Теперь, сложенная в пакет, она лежит у меня дома в одном из выдвижных ящиков. Я много лет носила ее и всякий раз, когда надевала, вспоминала тот вечер, когда мы втроем развели на берегу большой костер.

Мы с Кит, должно быть, оканчивали начальную школу – мне, наверно, исполнилось двенадцать, ей – десять, – судя по тому, что Дилан уже ходил с длинными волосами. Ему тогда, вероятно, было лет семнадцать-восемнадцать. Свои волосы он начал отращивать, когда поселился в «Эдеме», и с каждым годом они становились все длиннее. Он собирал их в хвостик на затылке, который в самом конце доставал ему до середины спины. Его бунтарский флаг, говорил он, повторяя фразу из песни, которой я не знала. И, сколько отец ни настаивал, Дилан отказывался стричься.

И я тоже стала отращивать волосы. Они уже были достаточно длинными в ту пору, когда Дилан появился у нас, но к тому времени, когда произошло землетрясение (мне тогда было пятнадцать), мои длинные-предлинные белокурые волосы по самые бедра прославили меня на всю округу. Ни он, ни я часто свои волосы не распускали: уму непостижимо, как легко и быстро они спутывались и сваливались. У меня волосы были гуще, чем у Дилана, но его переливались множеством оттенков – льняным, пшеничным, рыжеватым, золотистым. Мои же имели однородный цвет грязной мыльной пены, прореженный выгоревшими на солнце прядями. Но в них была покоряющая сила.