Когда осыпается яблонев цвет

Время лечит? Боль проходит? Память стирается? Нет, нет и нет! Время – микстура, что превращает боль из режущей и колющей в ноющую и саднящую. Кровь остановилась, рана затянулась, а шрам остался и напоминает о себе уродливой полоской, то и дело вылезающей из лабиринтов сознания. Память не стирается ни усилием воли, ни течением времени. Она причудлива и избирательна. Я смотрю на папу и понимаю: даже далекое будущее не позволяет мне надеяться на то, что когда-нибудь я обо всем забуду. Он стал совершенным ребенком. Альцгеймер никого не щадит. Иногда, страшно признаться, я думаю, было бы лучше, если бы мама позволила ему совершить задуманное. Медик – он не мог не понимать, что ждет и его, и нас. Он хотел уйти тогда, когда еще помнил и любил нас, когда не был обузой, но она не дала: остановила, буквально вытащила с того света, отобрав таблетки. И кричала, кричала, что он уже идиот, если считает, что для нее его смерть может быть лучше жизни. А он плакал, и умолял, и объяснял, что перестанет быть собой. Она тоже плакала и твердила: любой, только бы живой. Он живой, но не верится, чтобы мама получала радость от такого существования. Он нас не помнит, не знает, не чувствует. Он не способен запомнить то, что было пять минут назад. Но то, что случилось пятьдесят лет назад, он помнит до мельчайших подробностей. И все время рассказывает о детстве, о юности, о любви. Говорит: «Знаете, моя Леля была чудесная женщина». А мама берет его за руку и шепчет так нежно: «Семочка, я твоя Леля». Папа смотрит с недоумением, отнимает руку и мотает головой: «Нет, вы не Леля. Зачем вы обманываете меня? Леля – красавица, а вы какая-то старуха». Мама плачет, а потом нежно гладит его по щеке и шепчет: «Да и ты у меня уже не юнец». Я удивляюсь ее силе воли. Я понимаю: наш долг сделать уход папы достойным и легким. Я делаю все что могу: ухаживаю, подаю, убираю, но я не вижу в нем прежнего человека, а она видит. Я спрашиваю, как ей удается? А она смотрит на меня с каким-то непонятным сочувствием и отвечает: «Странно, что ты не понимаешь». Я однажды спросила: «Что же тут странного?» Она долго молчала. Потом спросила: «Если бы Леша вернулся? Контуженный, покалеченный, страдающий амнезией, но живой – это было бы хуже?» Теперь молчала я, потом только выдавила: «Он не вернулся».