Когда падают листья...

Дарен сел на грубую, но сколоченную на совесть, кровать и огляделся. Сквозь слюдяное окошко в комнату проникал приглушенный свет, на узком столике стоял подсвечник со слегка оплавленными свечами, рядом же лежали трут и огниво. На золотистой деревянной стене висело местное "произведение искусства", наверное, купленное на одной из городских ярмарок за бесценок. На холсте была изображена девушка, легкими теплыми мазками. Круглое, румяное личико обрамляли длинные каштановые кудри, легкая ткань платье облегала хрупкий стан; правое плечико незнакомка кокетливо оголила, но вовсе не для того, чтобы привлечь чье-то внимание. Просто так, будто бы в зеркало смотрела на свое отражение.

Никакого особого мастерства Дарен в картине не видел, но девушка все равно была красива: будто светилась изнутри. Он даже задумался над тем, как неизвестному художнику удалось добиться такого результата; сам Дарен предпочитал краскам грубый уголь, ведь черным цветом намного сложнее передать оттенки красного и переливы изумрудного.

Мерцер закусил одну губу и, распустив на торбе шнурок, извлек оттуда потрепанный кусок бумаги и маленький уголек, после чего стал копировать картину. На память… Не отвлекли его ни слуги, принесшие тяжеленную бадью, ни хозяин с женой, по очереди заходившие следить за тем, как она наполняется, ни даже их молоденькая дочка, поставившая на стол кувшин с молоком и положившая рядом с ним полотенца. На желтоватом листке жухлой дешевой бумаги медленно проступали контуры лица, плеч… Выразительные серые глаза, повинуясь движениям руки путника, обретали печаль и одновременно глубину. Он никогда не любил копировать, всегда добавлял что-то свое… Закончив работу, Дарен запер массивную дверь на засов, влил молоко в горячую воду и, раздевшись, быстро залез в бадью. Конечно, хозяйка пожалела воды, и, разумеется, она была не такая горячая, как любил путник, но сейчас Дарена такие мелочи уже не волновали.

— Хор-рошо!

Мягкая субстанция бережно приняла его в свои объятия, нежно обласкав кожу. Дарен закрыл глаза и полностью погрузился в теплую субстанцию. Окрасившаяся в белый цвет вода сомкнулась над его головой, лишь черные волосы остались плавать на месте человека. Со стороны это выглядело, наверное, диковато: черное на белом, уголь на снегу, смертельная рана в груди…

Дарен вынырнул на воздух и с усердием стал оттираться от копоти дорог. К коже возвращался привычный белый цвет, а щеки покрылись ярко-алым румянцем. Его еще с детства дразнили из-за этой дурацкой особенности: красные пятна на белой, как заморский мрамор, коже выглядели на редкость глупо и несуразно. Но никто не замечал того, как тогда начинали живо блестеть его глаза. Белое, красное, черное… Цвета сущего. Белый олицетворяет Рождение, Свет, Душу. Красный — Кровь, Плоть, Равновесие. Черный — Смерть, Грехи, Увядание… Впрочем, нет. Увядание — это желтый цвет, а не черный. Тем более, что и у темного есть свои положительные качества: недаром этот цвет — друг всех ночников и воров.

— Ну и чепуха иногда приходит в голову. — вслух усмехнулся Дарен и покачал головой, которую облепили мокрые темные пряди.

К ужину путник спустился свежий, как утренняя роса, и заметно подобревший. Запасная простая одежда не стесняла движений и была намного удобнее форменной, которая в данный момент постиранная сушилась на улице, с лица Дарена исчезла злость и усталость, а волосы путник завязал узлом, чтобы не лезли в глаза. Староста довольно хмыкнул в усы, а его жена быстро подхватила гостя под руку и повела к столу.

— А это, господин Гориславин, наши дочери и сын. — гордо возвестила она, указывая головой куда-то вперед. — Софья, Чернава и Дубаня.

Дарен проследил за ее взглядом и рассмотрел двух девочек — одну совсем маленькую, и девять годиков еще не стукнуло, а вторую — чуть постарше Велимиры, да юношу лет восемнадцати, который походил на отца всем, кроме живота.

"Впрочем, — подумал путник. — Живот — дело наживное".

На девочках красовались праздничные платья, хотя никакого праздника в стране не намечалось, если, конечно, не считать им его приезд. Мышиного цвета волосы младшей сестры были заплетены в две косы, а старшая подобрала черные, как уголь, косы сзади, закрепив их на затылке. Парень хмурился и, невольно копируя отцовские манеры, теребил веревку на поясе.

— А где Велимира? — нейтрально поинтересовался он, садясь на заботливо отодвинутый стул.

— Ах, Мирка сейчас в хлеву прибирается. — заискивающе улыбнулась Светислава.

"Тоже мне, сказка про неугодную падчерицу! — искренне подумал Дарен, — дурдом какой-то!"

А вслух поинтересовался?

— Разве она не будет есть за общим столом?

— Девочка сейчас занята. — вмешался староста. — Потом поест.

Дарен едва заметно пожал плечами. В конце концов, Борщ был прав: его семья, его порядки. И кто он такой, чтобы вмешиваться? Тем более голодный взгляд то и дело натыкался на разные вкусности (хозяйка расстаралась), а в животе предательски заурчало. Вскоре Дарен уже уплетал за обе щеки, забыв о привезенной девчушке, которая за всю трапезу так и не появилась на пороге дома.