Когда погаснет лампада

Девочка показывает на вывороченные из ящиков вещи.

— А это что такое? Не грабеж?

Русский произносит что-то по-немецки. Солдат в черной форме подходит к девочке. Изо рта у него торчит куриная ножка.

— Аух юде?[53]

— Аух юде! — отвечает Тамара.

Она с силой произносит два этих слова, но при этом что-то ломается у нее внутри. Кончились душевные силы. Она проскакивает мимо немца, в два прыжка преодолевает коридор и оказывается во дворе. Ее цель — две доски в заборе, потайная дверь на свободу.

— Хальт! — кричит немец и бежит за ней. — Хальт, юде!

Тамара останавливается. Голова ее высоко поднята, руки опущены. Она стоит напротив человека в черной униформе и смотрит ему в лицо. Немец какое-то время колеблется, затем вытаскивает изо рта куриную кость, с отвращением отбрасывает ее в сторону, поворачивается и возвращается в дом. Что ж, на этот раз прошел мимо девочки ангел смерти. Она идет по улицам Гадяча, сердце ее колотится у горла, душа трепещет, глаза черного немца стоят перед ее глазами, сопровождают каждый ее шаг. Но вот и дом Шломо Шапиро. Тамаре открывает Берта Абрамовна.

— Что произошло, Тамарочка?

Тамара садится, закрывает обеими руками разом повзрослевшее лицо и разражается слезами. Слезы просачиваются меж пальцев, капают на загорелые коленки. Кончилось детство. Отныне по-другому, по-взрослому, будет она вести себя во взрослом, кровавом мире.

А сейчас нам необходимо распрощаться с Хаимом-Яковом Фейгиным, который стоит на пороге дальнего неведомого пути.

Как мы помним, он побежал искать примус. Да и кто не побежал бы, когда над головой нависла угроза смерти? Хаиму-Якову еще не надоела жизнь. Каждый раз, когда он вспоминал про «капут», ноги сами увеличивали темп, как лошади, подстегнутые ударом кнута.

Вот он бежит по улицам Гадяча, и мы вместе с ним. Плохо выглядит этот старик. Как ни повязывай шарфом каштановую бороду, как ни жмись к стенам домов, все равно видно издалека: вот идет старый еврей. Спина его слегка согнута, нос крив, внешность убога. Глаза испуганно смотрят из-под голых, без единой реснички, век — смотрят, словно извиняются за то, что их обладатель все еще жив.

Уже выбежав из дома, Хаим-Яков решил сначала навестить Нахмана Моисеевича Розенкранца. Но там уже побывали грабители. В квартире у Розенкранца кавардак, жуткий беспорядок. Сам Нахман Моисеевич, усатый герой, никогда до того не терявший присутствия духа, растерянно бродит из комнаты в комнату. Глаза его моргают в семь раз чаще обычного, а усы обвисли и словно поредели. Фрейда Львовна складывает в шкаф не подошедшие мародерам рваные тряпки, вставляет на место ящики, пытается вернуть жилью жилой вид. Последнее нелегко: со столов исчезли скатерти, на окнах нет занавесок, на кроватях — одеял и простыней. Рая сидит у стола, на лице ее застыла тупая, ничего не выражающая гримаса.

— Нет ли у вас примуса? — с порога спрашивает Хаим-Яков.

— Какого примуса? Мы остались без всего… — отвечает Фрейда Львовна.

Она никогда не отличалась большой красотой. Точнее сказать, довольно уродлива. В любом народе можно встретить особ женского пола с внешностью ведьм. Нет, в лице Фрейды Львовны нет ничего отталкивающего. Когда женщина говорит на идише с интонациями идиша, это выглядит вполне естественно. Но плохо дело, если тот же витиеватый еврейский акцент переходит в русскую речь — особенно во времена, о которых идет речь в нашем повествовании. Добавьте к этому пронзительный взгляд, орлиный нос, низкий рост и великоватый живот — и во внешности не останется ничего привлекательного, кроме разве что бровей. Брови Фрейды Львовны — как два туго натянутых лука, два острых серпа. Они то взлетают вверх, то опускаются, трепещут, говорят.

Нахман Моисеевич старается взять себя в руки. Хаим-Яков рассказывает о требовании офицеров и о «капуте». Хозяева выражают сочувствие, но примуса у них нет.

Что ж, придется искать в другом месте. Без лишних слов Хаим-Яков накручивает на бороду шарф и бежит дальше. В другое время его ужаснул бы вид дома Розенкранцев, но сейчас все мысли Фейгина заняты примусом. Старику еще предстоит увидеть ограбленным собственный дом.

Хаим-Яков шагает по улицам Гадяча. Борода прикрыта шарфом, картуз надвинут так низко, что закрывает почти все поле зрения. Это похоже на наивную надежду страуса, зарывшего голову в песок: не вижу я, значит, не видно и меня.

Вокзальная улица, дом Берманов. Он пока не тронут погромщиками. Наверное, потому, что вход в квартиру неприметен: дверь выходит в узкий тупик, окна — во двор. В комнатах тесновато: кроме матери, Бермана, Голды и ребенка, здесь теперь проживают два молодых человека, Шимон и Абка Гинцбурги. Уважаемого гостя усаживают за стол, предлагают чай и конфеты. Но не до чая сейчас Хаиму-Якову, он пришел по срочному делу. Примус! Он обязан во что бы то ни стало раздобыть примус. Иначе смерть.

— Иосиф, отдай ему наш примус! — говорит Голда.

Вообще-то примус предназначен для маленькой Ахувы — без него трудно будет быстро разогреть молоко и кашу.