Когда погаснет лампада

Где паспорта? Профессор принимается шарить вокруг дрожащими руками. Ведь там написано черным по белому, что он русский. Где же они, Боже мой? Скорее, профессор, скорее! Голова Степана Борисовича кружится, он никак не может вспомнить, куда положил документы. Вдобавок ко всему он не брился несколько дней и теперь выглядит еврей евреем. Где же они, эти чертовы, эти спасительные паспорта? Нету, нигде нету! Что же делать? Вдруг его осеняет: конечно, он ведь положил их в томик Толстого, на тумбочке.

— Клара, — в панике кричит он, — передай мне Толстого! Быстрее!

Уфф… Слава Богу, паспорта на месте. Степан Борисович показывает эсэсовцам документы, сопровождая это обстоятельным объяснением. Он профессор из Ленинграда, находится здесь на лечении. Легочный туберкулез, постельный режим. Немцы смотрят на него и колеблются. Но тут находчивый полицай сдергивает с профессора одеяло, задирает его рубаху и демонстрирует всему миру убедительный признак еврейства. Да, Степан Борисович родился в Киеве, в богатой образованной семье, но в те времена даже такие семьи не отказывались от бриса, объясняя это, впрочем, соображениями гигиены.

Какой признак предпочесть? Сомнительную запись в сомнительном советском документе или несомненное свидетельство бриса Авраама? Решение ясно: паспорта фальшивые. Снаружи беснуется начальник гестапо, требуя согнать на площадь как можно больше евреев. Надо торопиться вытащить их из нор.

— Встать! Быстро!

— Куда вы берете его? — растерянно спрашивает Вера с порога комнаты. С ее красных от стирки рук капает вода. — Ведь он болен!

— Молчи, а то и тебя возьмут, — по-русски вполголоса советует ей полицай.

Снаружи ждет машина. Полицай тащит Степана Борисовича на себе, как мешок. За ними семенит Клара Ильинична. Ее выпученные глаза полны слез, она повторяет, как заведенная:

— Осторожней! Осторожней!

Как будто полицейский тащит хрупкую хрустальную люстру… Но вот и грузовик. Профессора закидывают в кузов, туда же подсаживают и Клару Ильиничну. Она не возражает.

Вера с тревогой на лице провожает отъезжающий грузовик. Наверху в кухне все так же весело трещат сухие поленья, кипит вода в тазике, в корыте лежит белье и лопаются пузыри мыльной пены.

На улицах Гадяча облава, грузовики с палачами-гестаповцами. Осторожней, евреи! Сидите тихо! Пусть никто не пикнет в укрытии, пусть не застонет старик, не закричит младенец. Слышите? Гремят сапоги в запертые ворота: «Открывайте!»

Охота продолжается — пришла беда и в дом Левитиных. Вот стучат в дверь; мать с сыном и дочерью прячутся в задней комнате. Вход в нее замаскирован чисто символически — закрыт куском обоев. Шум усиливается — это начинают ломать входную дверь.

— Янкл, — быстро шепчет Мириам сыну, — выбирайся наружу и прячься!

Паренек открывает окно и выпрыгивает во двор, но почти сразу в окне появляется его голова:

— Мама, а как же вы с Лией?

— Янкл! Немедленно беги! — командует мать.

В этот момент у Лии начинается приступ. Судороги, пена у рта, матрас дрожит под, ее вибрирующим телом. Мириам быстро закрывает окно. Почти сразу же в комнату врываются немцы.

— Почему не открывала, еврейская свинья?

Мириам прикрывает телом больную дочь, как птица своего птенца.

— Шнеллер! Шнеллер!

Бесчувственную девочку и Мириам волокут в грузовик. Еще на двух человек увеличилось число собравшихся на площади евреев. Мойше Сохоринский, который пришел по своей воле, приветливо встречает вновь прибывших. Ну и зачем было прятаться? Все равно ведь найдут. Проходит еще некоторое время, и привозят старого реб Довида. Он прижимает к груди черный вельветовый футляр с талесом, губы шепчут слова Давидова псалма. Реб Довид мал ростом, зато борода его пышна и густа. Мы с вами давно уже знаем этого слепого, но неукротимого воина. Слышали его суровые слова в адрес молодых наглецов и невежд, забывших Тору и наставления мудрецов прошлого. Слышали гневные его предсказания «босякам», полагающим, что подмяли они под себя Божий мир. Твердо знает слепой старик, что есть еще у нас Бог в небесах — Он и будет единственным судьей, когда настанет день последнего суда.

А не настал ли он уже сейчас? И что происходит с Хаей-Сарой Берман? Беда: дочиста ограбили ее кладовку. Не иначе как кто-то донес. Неудивительно, ведь в последнее время у нее было множество покупателей, евреев и не евреев. Кладовка обнаружена почти сразу, в самом начале обыска. Воры извлекают свиной окорок, начинают искать водку. Нюх у них, что ли, на эти бутылки? Нашли, нашли, проклятые! Стакан водки и сало на закуску — хорошо!

Хая-Сара смотрит, как испаряется ее богатство, и сердце женщины разрывается от горя.

— Оставь сало! — в отчаянии кричит она вору. — Не твое!

Каждый глоток водки, каждый откушенный от окорока кусок болью отзываются в душе толстухи.

Но вот бутылки опорожнены, сало съедено. Полицай командует: на выход! Хая-Сара выходит и хочет запереть дверь.

— Не надо, — ухмыляется эсэсовец и подталкивает ее к грузовику.

Но женщина не уступает, тычет в замок ключом. Немец вырывает его из рук старухи, запирает дверь и кладет ключ себе в карман.