Когда погаснет лампада

— Ладно, коли так, то езжай к своей Лидочке! Давай, давай, лети к ней, торопись!

— Ну и полечу, тебя не спрошу!

— Нет, спросишь!

— Нет, не спрошу!

— Нет… — голос Рахили пресекается, злоба и ненависть улетучиваются, как и не было их; Вениамин быстро подходит к женщине и крепко прижимает ее к себе. Спектакль окончен. Рахиль начинает плакать, пряча лицо у него на плече. Пьянящий запах волос кружит ему голову.

— Ну что ты плачешь, глупенькая?

Он вдруг обнаруживает, что в глазах у него тоже стоят слезы. Как знать, возможно, и не спектакль они разыгрывают тут друг перед другом.

— Ну что ты плачешь? Хочешь, я останусь здесь на все лето?

Нет, этого она не хочет. Она просит его об одном: чтобы привез с собой из Гадяча маленькую Тамару. Соскучилась Рахиль по дочке. Если честно, то не видела она здесь, в большом городе, ничего, кроме одиночества и равнодушия. Каждый здесь сам по себе…

Все мягче становятся звуки, доносящиеся в открытое окно с улицы Дубининской. По комнате, вперемешку с вечерним шумом, расползается полумрак.

— Будешь еще кричать на меня, Вениамин?

— Буду.

— Господи мой Боже! Будет ли когда-нибудь утешение мне, слабой женщине?

Она еще не заканчивает выговаривать эти слова, как уже поглощает обоих жаркий и сладкий туман, и они забываются в нем, забывая заодно и весь окружающий мир.

Все-таки удивительно, как не любит эта женщина ходить прямыми дорогами! Ну что было бы плохого, если бы Тамарочка осталась в Гадяче у бабушки Песи?

Впрочем, может ли понять такой свободный парень, как Вениамин, что чувствует мать, которая бросила своего ребенка в далеком местечке?

В тот год не приехала в Гадяч и Сара Самуиловна. Она решила провести лето с невесткой и внуком Сереженькой в деревне Покатиловка, недалеко от Харькова.

А Вениамин снова поселился у Фейгиных, в Садовом переулке. На этом настояли Соломон и в особенности Песя — настояли, несмотря на то, что дом и без Вениамина был полон гостей под завязку. Ему выделили угол в большой комнате, что сделало Вениамина вольным и невольным свидетелем всех приятных событий, которые происходили тем летом в семействе Фейгиных.

На этот раз парень был умнее, чем в прошлые годы, и привез с собой велосипед. Каждое утро он усаживался в седло и отправлялся в Вельбовку, где в Настиной хате поселился профессор Эйдельман. Пять следующих часов Вениамин проводил со Степаном Борисовичем, занимаясь чертежами, корректурой и частично пустыми разговорами, поскольку, невзирая на болезнь, профессор не утратил склонности к красноречию. В три парень возвращался в Гадяч.

Да, события в доме Фейгиных были и в самом деле приятными. Прежде всего, хупа. С этим решено было не ждать, чтобы не вводить счастливую пару в невольный грех. Соломон поставил лишь одно условие: чтобы церемония была по возможности скромной. Все-таки должна быть разница между деятельным комсомольцем и парнем из ешивы с ермолкой на макушке.

И действительно, хупа получилась скромной — в комнатах собралось не больше трех десятков человек. Это уже упомянутая восьмерка столичных гостей, включая жениха и невесту; трое Фейгиных, включая Тамарочку; две помощницы-поварихи, включая Эсфирь, мастерицу лапши, и ее дочь — разве выгонишь таких помощниц из дому? А можно ли забыть компанию стариков-евреев? Могла ли устоять хупа в доме Хаима-Якова Фейгина без того, чтобы не позвать старого одноглазого резника реб Довида, кладбищенского служку Арона Гинцбурга, а также всех членов семейства Левитиных, старых и молодых? Как обойтись без Бермана и Голды, без неугомонной Сарки и других подружек и приятелей маленькой Тамары?

Да, хупа получилась скромной, но на нее пришли практически все знакомые Вениамина по Гадячу. В те годы еще журчал исподтишка ручеек жизни — день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Старики хотя и старели, но как-то неторопливо, потихоньку, и даже ангел смерти не спешил навещать их. Взять хоть Эсфирь, мастерицу лапши. Стоит ли тут объяснять? Достаточно сказать, что в прошлом году ей исполнилось девяносто три года, а в этом, значит, девяносто четыре. Все ли вам теперь понятно? Жива Эсфирь, чего и всем желает. Вот она, ковыляет с клюкой в руке, лицо ее вспахано и бороновано временем, но глаза по-прежнему зорко поглядывают туда-сюда на жужжащую вокруг жизнь. А рука ее по-прежнему сильна, и все так же властно правит Эсфирь своим небольшим царством, ничуть не ослабив эту хватку за дни прошедшего года. А и в самом деле! Сможет ли обойтись ее дочь Нехама без диктаторской материнской руки, без внимательных, все подмечающих материнских глаз?

Вот сидит старая Эсфирь в кухне, клюка в руке, и язык ее не прекращает работы.

— Нехама! Ты уже посолила суп?

— Сейчас-сейчас, мама! Вот закончу рубить печенку и сразу займусь супом.

— Ах ты, бездельница! Гости уже почти собрались, а она весь день возится с печенкой!