Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

Мама заставила отца выпить два глотка росы. Потом она дала ему сок за час до восхода солнца. И ей стало спокойнее.

На заднем дворике, на большом камне у забора, сидел Крипа Рам, выковыривая здоровенной иголкой занозы и бурча себе под нос:

— Колючек в лесу — ужасное дело! Опасно… На ровном месте они не растут почему-то… На горах, на обрывах, на круче… козам туда не пробраться… там вот и растется им в тени. Все ноги ободрал, штаны порвал, замерз, рано утром холод ужас какой! Я уж и так завернувшись в одеяло ходил, все равно всю дорогу зубами дробь выбивал. Тигрица твоя мамаша. А мой, говорит, сын не боится в лес ходить, ни в какие овраги не боится спускаться! Так куда я не мог спуститься — она сама лазила. Неужели сорок дней она меня с собой будет таскать?! Черти на твоей мамаше ездят! Я так не могу, я от места откажусь…

Крипа Рам ворчал весь день, но наутро опять отправился в лес. И на третий день тоже. И еще. На пятый день он взмолился. Тогда мама потащила с собой Джагата Сингха, но того тоже хватило только на пять дней, и маме пришлось взять в лес санитара Фироза.

В нашем доме установился порядок: мама вставала затемно и с кем-нибудь из слуг шла в лес. Возвращались они за полчаса, за час до восхода солнца. Мама не допускала никаких отклонений от этого правила, и каждое утро, до восхода солнца, отец пил росу и сок. Слуги уже несколько раз говорили, что ей нет никакой надобности самой ходить в лес, что они и без нее соберут росу. Она только головой качала в ответ.

— А если не найдете? — спрашивала мама. — Или принесете с опозданием? Или поленитесь собирать росу и принесете мне речной водички, тогда что? Нет уж, чем другим доверять, я лучше сама.

На одиннадцатый день мама долго не возвращалась из лесу. Не видно было и Фироза.

Мы ждали их. Солнце уже поднялось над горами, а мамы все не было. Отец несколько раз смотрел на дверь, потом опять молча устремлял глаза в потолок. Расстояние между солнцем и горами все увеличивалось. Слуги бродили с растерянным видом, перешептывались, потом начинали поговаривать, что надо сообщить в полицию. Мы все стояли на веранде, повернув лица в сторону леса, куда ушла мама, как вдруг вдалеке из-за перелеска показался Фироз. Маму он нес на руках.

Все побежали навстречу Фирозу, а я с плачем кинулся за взрослыми.

Фироз запыхался под тяжестью ноши. Маджид с Крипой Рамом внесли маму в спальню и уложили на кровать.

Отец услышал мой плач и медленно отвел глаза от потолка.

— Что случилось? — спросил он.

— Ваша жена сорвалась с обрыва, господин доктор, — ответил старик Фироз. — Очень опасный спуск, скользкий. А овраг глубокий, да к тому же темно было. В самом низу росли плоды. Их теперь мало в лесу. Я уговаривал госпожу не спускаться, а она — нет да и только! А сам я уже стар стал, господин, не мог решиться в этот овраг лезть. Я ей говорил, но она не послушала и начала спускаться. Спускалась, спускалась и поскользнулась, господин! На счастье, жива осталась, но сильно расшиблась, господин доктор…

Отец каким-то чудом ухитрился встать и подойти к кровати, на которой лежала мама. Мама была без сознания, волосы ее растрепались, в них не было ни шпилек, ни гребня, на лбу засохла кровь, щеки перепачканы глиной, лицо измученное. Тонкие, худые руки в синяках и ссадинах, ноги в крови. Она выглядела такой несчастной, что и каменное сердце не выдержало бы.

— Джанки! — позвал отец.

Но мама не слышала его.

Отец опустился на колени перед ней и заговорил хриплым, срывающимся голосом:

— Какой я негодяй, Джанки! Джанки, прости меня, прости меня, Джанки! Клянусь, я больше никогда… никогда… я…

Мама открыла глаза, с трудом подняла пораненную руку и коснулась густой щетины на отцовском лице.

— Я виновата, не ты — с трудом выговорила она. — Я должна просить прощения, не ты. Я думала, ты Шано отдаешь свою любовь, а ты ей только жизнь дал. Я поздно почувствовала это… она умерла… Я виновата в ее смерти и в твоем горе. Может ли виноватый вымолить прощение…

Мама захлебывалась от слез. Слуги, опустив головы, один за другим вышли из комнаты.

Отец обнял одной рукой меня, другой маму и сказал:

— Надо постараться забыть о тех днях. Больше никогда… никогда так не будет. Никогда ты не была мне ближе, чем сегодня. И отныне так будет всегда.

Мама спрятала на отцовской груди счастливое, смущенное лицо и опять расплакалась. Плакал отец. Плакал и я — индийцы ведь народ чувствительный. В наших глазах много слез, и мы готовы плакать где угодно и когда угодно. Иностранцы приписывают это нашей слабости и делают неправильные выводы.

И тем не менее наши сердца не скудеют чувствами, а глаза — слезами. Может быть, когда мы очень далеко уйдем по пути прогресса, мы станем с ненавистью относиться к слезам.

Полдень. Мама сидит, поджав ноги, на своей кровати с рукоделием. Доктор Гирдхари Лал придвинул стул к отцовской кровати. Отец полусидит в постели, обложенный огромными подушками, и тихонько мурлычет свою песенку.

— Что сейчас назначим из лекарств? — прерывает его Гирдхари Лал.

Отец смеется.

— Сейчас можно речную воду назначать — все равно поможет!