Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

— Не беспокойтесь. Мы сами уложимся. Я прошу вас только об одной любезности — пришлите грузчиков за багажом и прикажите, чтоб за моей женой и ребенком прислали паланкин с носильщиками.

Ходжа Алауддин церемонно поклонился:

— Я ваш слуга, господин доктор! Вы дважды спасли мне жизнь — теперь можете башмаки себе шить из моей кожи! Что поделаешь? Надо мной довлеет высочайший указ, иначе не появился бы я перед вами носителем дурных вестей. Только волей его высочества я оказался здесь. Не извольте тревожиться, через полчаса у вашего почтенного дома будут и грузчики и паланкин.

Ходжа Алауддин взглядом дал понять посыльному раджи, что им пора уходить.

Мама начала укладываться. Отец пошел помогать ей.

— Не нужно все укладывать, — сказал отец. — Возьмем только самое необходимое и ценное. Граница княжества в пятнадцати милях, а мы должны через двадцать четыре часа быть по другую ее сторону.

Мама не отвечала, она плакала и собирала вещи.

Я все еще стоял в оцепенении. И тут, вспомнив о гнезде, я вскрикнул.

— Что с тобой, сынок? — участливо спросил отец.

— Это я во всем виноват! Я украл яйцо английской птички, и поэтому в нашем доме беда. Но, папа, я не собирался разорять гнездо, когда полез на дерево. Мы с Тарон просто смотрели на яички, взяли в руки и смотрели, а яйцо выскользнуло и упало на землю.

Захлебываясь слезами, я торопился рассказать отцу все, что произошло. Мама на минуту оторвалась от своей работы и, подойдя ко мне, взяла меня за руку.

— Да нет, маленький! — сказала мама. — Ты здесь вовсе не виноват. Это судьба. Плоды нашей кармы.

Внезапно отец вспылил:

— Так я что, должен был его зарезать? Плоды кармы, плоды кармы! Если тебе нужен святоша, который только об этом и думает, зачем тогда выходила замуж за врача! Вышла бы за палача, который по знаку раджи головы рубит!

Мама испугалась:

— Разве я тебя упрекаю? Я просто успокоила сына…

Мама теснее прижала меня к себе, и мы заплакали вместе.

Рассерженный отец быстро вышел из комнаты.

Мама упаковала все, что мы должны были взять с собой, а грузчики не появлялись. Мы прождали часа два. Потом пришел человек от ходжи Алауддина и сообщил, что нигде нельзя найти грузчиков и свободного паланкина. Сообщив нам это известие, человек удалился с такой поспешностью, будто за ним гнались волки. С его уходом исчезла и вся прислуга. Дом опустел.

— Ну ладно! — решился отец. — Оставим багаж здесь. Придется идти так.

Отец поднял меня на руки и посмотрел на маму, взглядом приглашая ее покинуть дом.

Мужчина связан с жизнью многими нитями. У него есть друзья. У него есть работа. У женщины есть только ее дом. Мама растерянно смотрела на отца. Потом она сказала:

— Если вот сейчас ты пойдешь к радже и припадешь к его ногам, он, может быть, простит тебя…

— Пошли! — бросил отец.

Мама обвела взглядом стены своего дома. Ее дом — ее жизнь. Она его украшала. Здесь была ее молельня. Здесь была ее уютная кухня. Здесь была комната, в которой она родила меня. В этом доме были ее диваны, ее кровати, ее шкафы, ее зеркала, ее занавески, ее настольные лампы. Каждый кирпич этого дома был освящен ее любовью, ее преданностью, ее домовитостью. Трудно было женщине расстаться со всем этим.

Прощаясь со своим домом, мама плакала так горько, словно оплакивала близкого человека.

Отец молчал. Взяв меня на руки, он медленно вышел из комнаты. Прошел на веранду. Сошел по ступенькам в сад. Прошел по саду и вышел на улицу, которая вела к реке. Мама выбежала из дому как безумная и заторопилась за нами. Ее сари путалось между ног, и она поминутно роняла свой чемоданчик. Отец остановился, посмотрел на мать и продолжал свой путь. Мама с плачем шла за нами.

Улица была безлюдна. Обычно в это время дня она была полна прохожих, но сегодня не видно было ни души. Под большим деревом на углу стоял пастух с коровами и буйволицами, но, завидев нас, он направился в поле. Мы спустились по склону на нижнюю дорогу и увидели человека, гнавшего перед собой трех ослов. Отец спросил:

— Не довезешь нас до границы?

— Отчего ж не довезти, господин! — беззаботно ответил тот.

Потом он всмотрелся в лицо отца и сразу изменил тон.

— Нет, господин, — испуганно забормотал он. — Нет! Ослов моих… уже наняты эти ослики… И через реку я переправиться не могу… Я только на этой стороне…

Он поспешно взобрался на осла и затрусил по дороге.

По берегу тянулись рисовые поля, а чуть поодаль, на пригорке, стояло несколько крестьянских домов. Приблизившись к ним, мы увидели, что крестьяне запирают двери. Немощеная узкая улочка была пустынной. Один-два человека, не успевших, видимо, спрятаться, отворачивались от нас.

Когда мы проходили мимо, кое-кто все же кланялся отцу, но никто не решался произнести ни слова. Люди молчали, потому что их время еще не настало. Пока они ничего не могли сделать.