Когда цветут камни

В парткоме было холодно. Печка только начала топиться. Фрол Максимович не любил духоты в кабинете даже зимой, да и к чему тратить дрова на отопление почти всегда пустующего кабинета?

Его избрали парторгом прииска в первые дни войны, но он не бросил ремесла отпальщика, справедливо считая, что работа парторга в такое время должна подкрепляться практическим делом. Сидеть в кабинете за большим столом он не умел, это ему было не с руки; шахта, забой — другое дело, там все привычно, и результаты труда каждый день налицо. Поэтому чаще всего Фрол а Максимовича можно было встретить в общежитии молодых шахтеров, на конном дворе или в штольне…

Но последнее время трудно ему стало разговаривать с людьми.

Трудно, тяжко, когда чувствуешь, что тебя не хотят слушать.

Фрол Максимович прошел к столу.

Он думал: «Когда началось это недоверие? Этот холодок в глазах людей ты должен был заметить раньше. А не замечал. Значит, слепой стал? Или слишком переоценил свое влияние на людей, свой авторитет?»

Свою работу парторга на прииске, каждый свой шаг Фрол Максимович всегда обдумывал и оценивал как бы со стороны, и это помогало ему замечать в себе недостатки, находить просчеты, что трудно делать самонадеянному человеку. Но сейчас и этот неусыпный самоконтроль не помогал, кажется, ему.

Едва он успел сесть за стол, как дверь распахнулась. В кабинет шумно ввалилась низенькая, широкая, как копна, в тесной стеганке бабка Ковалиха — предводительница женской старательской артели. За ней три солдатки, — злые, готовые тут же наброситься на него с кулаками. Он уже знал, что они держат в душе: их мужья на фронте, а его родной сын прячется в тайге от смерти… Прямо высказать это они не решались — а вдруг все напраслина, ведь доказательств-то никаких нет.

Но злоба бушевала в солдатках. Они вытолкнули вперед бабку Ковалиху, мастерицу затевать скандал по любому поводу.

— Сидишь?! — выкрикнула Ковалиха пересохшим от злости голосом.

— Сижу. И ты садись, потолкуем.

— Что это? — она поднесла к лицу парторга черный, как земля, комок. — Разве это хлеб?! Отрава… Соседка от него умирает. Животы пучит. Этак завтра мы все перемрем. А ты сидишь тут, ничего не видишь! Парторг… тьфу!.. Наперед знаю, что скажешь: пробьем дорогу, и будет хороший хлеб. Но почему не говоришь, чтобы люди до того хорошего хлеба погодили работать? Почему?

— Потому, Архиповна, что военное брюхо сыто. Потому он и сознательный шибко, — донесся из-за спины Ковалихи громкий и певучий голос солдатки Котовой.

— Спроси у него, Архиповна, когда нам будут выдавать такой хлеб, какой он сам ест! — подхватила еще одна солдатка, остановившаяся на пороге. — Требуй, не отступай!

Фрол Максимович в изумлении посмотрел на бабку Ковалиху: у него двое суток не было во рту и крошки хлеба. «Вот тебе и откровенный разговор со старателями о помощи голодающим! Так на их глазах умрешь с голоду, и не поверят». И, посмотрев бабке Ковалихе прямо в глаза, сказал:

— А я-то думал, что пришли ко мне с добрым советом в трудную минуту…

— Проходите, бабоньки, проходите, — неожиданно смягчилась Ковалиха.

Она приметила, какими глазами посмотрел парторг на кусок хлеба, приметила, что руки у него синие и в лице ни кровинки; захворал, наверное, с голоду, но виду не подает. Наверно, и о дезертире знает правду, потому и в глаза смотрит прямо, не боится…

Женщины молча разместились вокруг стола. Молодые, в глазах тоска. О мужьях тоскуют. Далеко мужья. Война лишила их теплого человеческого счастья, а тут еще перебой с доставкой хлеба… Вот Марию Котову взять. Года два назад Фрол Максимович устраивал ее на работу в родильный дом. Но что делать в родильном доме? Женщины не рожают. Не от кого. Тогда солдатку перевели в детские ясли, но вскоре и они опустели: довоенные младенцы перешли в детский сад, а новых нет… Война затянулась. Котова устала ждать мужа. Кажется, она уже потеряла всякую надежду на свое женское счастье: муж собирался приехать на побывку и не приехал, в госпитале лежит. До войны Мария была всегда румяна, всегда улыбалась, востроглазая была, а теперь глаза у нее потухли, румянец поблек. Вянет, вянет во цвете лет. Работает она нынче в старательской артели. Голодная, усталая, злая. По глазам видно — ругаться пришла в партком. Поругаешься, и вроде легче на душе.

Подумав так, Фрол Максимович решил выслушать солдаток, пока ни в чем им не переча. Наступила минута неловкого молчания.

— Продолжай, Архиповна, — обращаясь к Ковалихе, сказал он все тем же своим невозмутимым голосом.

Женщины переглянулись.

— Вижу, все ты понял, Максимыч, теперь уж не знаю, с чего и начинать.

— С хлеба насущного начали, о хлебе насущном давайте и поговорим. Скажите мне: все старатели вот так же, как вы, голодны сегодня?

— Конечно, не все.

— Ну кто, например?

Снова молчание.

— Ах, ап… чхи! — донеслось из коридора.

Это Захар Прудников. Громко чихнув, он так же громко притопнул деревянной ногой. В госпитале ему сделали протез, но он изрубил его на мелкие кусочки. Изрубил в припадке ярости и гнева на войну и теперь ходит на самодельной деревянной «бутылке».