Когда воскреснет Россия?

Вообще, тема всемирной радиофикации обширна и неисчерпаема. Она уже не вмещается в диапазон между штырем омоновской рации и грандиозной иглой Останкина. Касаясь всего и вся, от космоса до мозгового нейрона, она, эта тема, преследует меня всю жизнь. Бывало, еще в детстве целыми днями возился с самодельными вариометрами, мастерил конденсаторы из чайной фольги. Тогда было все напрасно: в наушниках не ощущалось никаких звуков… Зато в армии я три с половиной года шарил в эфире и слышал грозовые разряды всей планеты.

Вдоволь наслушался всяких шорохов. Содержание длиннющих шифровок, подписанных которым-то из Даллесов, знал Берия и его команда. Рядовому Советской Армии это содержание не докладывалось. О тогдашних замыслах братцев Даллесов я узнал только сейчас. Больше того: сам удостоился чести тайного перехвата. Мой домашний телефон с разной долей усердия подслушивается при всех конституциях. (Впервые я обнаружил это при Андропове и, помнится, как заправский диссидент, разбивал свой страх подобием гордости.)

Во дни «великого Октября» сидеть перед ящиком было невмоготу. Я бродил около бэтээров и солдатских шеренг, глушил свою горечь фамильярными разговорами с вооруженными защитниками Отечества:

— Можно вопрос?

— Пожалуйста. — Капитан милиции вежливо отвел ствол автомата чуть в сторону.

— Не предполагаете ли такой вариант, что Ерина будут судить?

Он думал секунд десять. Потом отвернулся и неуверенно пробурчал:

— История покажет…

На Арбате у Садового — мощный офицерский заслон.

Стоят локоть к локтю. Подхожу к розовощекому круглолицему сержанту, у которого рация:

— Кому служите?

— Себе! — Харя веселая. На офицеров не обращает внимания.

Высокий офицер добавляет:

— Закону служим.

— Но закон позволяет свободно ходить по Москве. Чего вы тут стоите?

— Нам платят за это, — говорит второй офицер.

— А сколько платят?

— На хлеб хватает! — с улыбкой включается третий (малорослый, вроде меня).

— На хлеб, это мало, — говорю и чувствую, что растет раздражение, зубы сжимаются.

— Отец, иди, не разводи политинформацию, — говорит четвертый и отводит взгляд.

Второго октября, у Краснопресненского метро — цепь здоровенных омоновцев с автоматами. Горечь и боль вскипают, сдавливают горло.

— Ребята, в кого стрелять приготовились?

— В дураков! — Омоновец с презрением сверху вниз глядит на меня. Его сосед тычет мне дулом в плечо:

— В таких, как ты!

— Как отличать будешь умных от дураков?

С тыла ко мне подскакивает парень в гражданском:

— Дед, ты дожил до седых волос, а такой идиот!

— Мой отец погиб под Смоленском…

Люди в толпе узнают меня, пробуют заступиться: «Это писатель, как вам не стыдно?» Моих заступников оттесняют щитами, меня нейтрализуют какие-то парни в штатском: «Успокойтесь! Идите! Идите!»

Омоновец сипло орет:

— Мне х… с ним, что он писатель. Плевал я и на его отца! Пускай идет отсюда, пока цел!

Таких церберов вокруг Дома Советов было сравнительно мало. Большинство солдат устало и безучастно смотрело поверх голов, у многих офицеров светилось в глазах тайное сочувствие, понимание происходящего. Сейчас, перечитывая тогдашние записки, я почти согласен с омоновцем насчет моего писательства. Но я пытаюсь и не могу простить ему оскорбление отцовской памяти. Нет, это был не симплициус, не Иван-дурак, не Бубус-американус. В его матюгах было нечто большее, чем обычная злоба усталого и запутавшегося. Это был настоящий бес во плоти. «В средство погубления человеческого рода, — говорит святитель Игнатий, — употреблена была павшим ангелом ложь. По этой причине Господь назвал диавола ЛОЖЬЮ, ОТЦОМ ЛЖИ И ЧЕЛОВЕКОУБИЙЦЕЮ ИСКОНИ! Понятие о лжи Господь тесно соединил с понятием о человекоубийстве: потому что последнее есть непременное последствие первой».

Почему же мы снова и снова верим обманщикам?

Московские демократы, на все лады клеймящие коммунистов, ничуть не протестовали, когда уже во времена перестройки устанавливалась грандиозная глыба на Октябрьской площади. Я видел, как ее везли по всей Москве. Ночью, с прожекторами. Земля содрогалась от неимоверной тяжести.

Демократы не торопятся убирать эту тяжесть и сейчас, когда полностью захватили власть. Я думал об этом вечером, накануне разрешенного властями митинга. А почему Лужков и Ерин, когда вся Москва уже давно скрипела зубами, с такой легкостью согласились на анпиловский митинг? Этот вопрос даже не возник в моей голове. Думаю, что не возник он и у большинства москвичей. И напрасно, поскольку этот митинг оказался частью общего стратегического плана по разгрому осажденного Съезда и последующему разгону всех Советов.

В воскресенье, 3 октября я опоздал на Октябрьскую площадь. Честно говоря, проспал. Впрочем, смотреть анпиловских старушонок с портретами Ленина не очень и торопился.

В этот раз, однако ж, там были не одни старушонки…

Помню, что каким-то образом втянулся в спор, происходивший в метро. Возбужденный, встревоженный человек, едва сдерживая гнев, энергично возражал какой-то демократической даме, ругавшей всех митингующих.

— Чего они кричит? Чего им надо? — разорялась дама.