Когда воскреснет Россия?

Там, у здания телецентра, полыхнула кроваво-дымная вспышка, сопровождаемая мощным хлопком. Раздался единый слитный возглас. Толпа как бы дружно охнула… Метрах в тридцати от Шереметьевского пруда я перевел дух, укрылся за бетонной опорой. Оглушительный треск каких-то незнакомых калибров. Треск этот усиливался, пулевые шмели пунктирными линиями летели из телецентра. Они перекрещивались и безжалостно впивались в гущу людей. Далековато я был от этих людей! (Может двести, может четыреста метров.) Но я знал, чувствовал, как их расстреливают, восторженных, безоружных… Общий гул уже не поглощал крики раненых, проклятья и мат. Люди ложились прямо на асфальт, кидались из стороны в сторону. Некоторые устремлялись к метро. Навстречу бежали и шли новые то ли зрители, то ли поборники правды. Я перебежал дорогу, прислонился к бетонному троллейбусному столбу. Впереди что-то сильно горело, может, машина, может, рекламный щит. У другого края опоры внизу спокойно пристроился какой-то мужичонко. Рядом с ним, укрывшись трофейным милицейским щитом, так же спокойно лежал мальчик лет десяти. «Ты откуда?» — спросил мужичонко. Я сказал, что я вологодский. «А я владимирский, — с гордостью доложился он.

— Приехал вот, вместе с сыном. Постой, постой… А ты не писатель?» Я разозлился, сказал, что надо бы поскорее увести ребенка в безопасное место, что омоновский щит защита не больно надежная. Даже совсем не надежная. Он же начал вдруг просить автограф… Полез в торбу, достал какой-то блокнот с записями. Я расписался в его затрепанной хартии… Шум бэтээровских дизелей со стороны металлического Циолковского, крики «ура, это наши!» прервали мое знакомство с двумя владимирцами. Я побежал навстречу бэтээрам, насчитал их шесть или восемь. Они круто один за другим сворачивали влево…

Не помню, до бэтээров или уже после, в тылу штурмующих остановился автобус. Из него торопливо выскакивали люди, их тоже приняли за наших. Я подошел ближе, чтобы выяснить, откуда они. Суетливо-нервозные, некоторые заметно взвинчены алкоголем… Послышались трусливые, реденькие пистолетные щелчки. (Они палили в воздух либо в асфальт. Но люди, штурмующие телецентр, не обращали на них внимания.) Энергичный регулировщик в штатском принимал все новые легковушки с вооруженными лавочниками, указывая, где встать, что-то командовал… Я побрел ближе к метро…

Сейчас, слушая тогдашнюю пленку, разбирая записи, ловлю себя на том, что мне не хочется описывать ни ту кошмарную ночь, ни последующее утро, с его победным громом демократических пушек. Я ходил и ездил вокруг грачевского стрельбища, как блуждающий спутник… Такого позора, когда пушки в Москве бьют по своим, не было со времен Троцкого. Расстрелян парламент, а парламентская Европа молчит, довольная. Телевизия наша очнулась, вчерашнего страха как не бывало. На улицах Москвы стрельба, а телебарышня щебечет и сует микрофон в лицо первым попавшимся.

— Скажите, у вас есть заветное желание?

Пожилой, видимо, приезжий дядька не может понять, чего ей надо. Камера многозначительно, без комментариев переводится на другой объект. Дескать, что с дурака возьмешь. В объективе уже солдат.

— У вас есть заветное желание?

— Выспаться…

«Выспаться»… «Уехать домой», «Уволиться из милиции». Идет стрельба, гибнут люди. А камера крупным планом показывает упаковку презервативов, брошенную под ноги солдатику. И опять:

— У вас есть самое сильное желание?

На Новом Арбате, около Дома Дружбы, меня остановил человек. Роскошная черная борода, не менее роскошный черный костюм. Где мы знакомились? Не помню. Танки палят по Белому дому. Он спрашивает:

— Как вы смотрите на весь этот бардак?

— Извините, это не бардак…

— А что, если не бардак?

— Это трагедия. Убивают людей, а Вы говорите бардак. Уходит разочарованный. Никак не могу вспомнить фамилию. Вроде из академиков.

У переходов здоровенный блондин в белоснежном свитере плотно окружен мужиками, клеймящими Ельцина:

— Ты скажи, нет, ты скажи, почему ты так за него стоишь?

— Потому что он дает заработать! Я работаю! Первый раз в жизни мне дали заработать!

— Торговлей, что ли?

— Ну и что?

Подходит другой, трусливый, но звонкий. Как мячик отскакивает от спорящих. Блондин в свитере остался без поддержки. Мужики называют его спекулянтом. Хотя сегодня почти все ларьки бездействуют. Горит Белый дом, густой дым валит с верхнего этажа мэрии. Палят грачевские танки.

— Работать надо, а не митинговать, — говорит дама (вся в золоте).

— Это когда ты работала? — усмехается мужчина в сером пальто. — Ты сроду не работала. Не видно, что ли?

Чиновники