Когда взошло солнце

Постепенно нас окружила толпа товарищей — мужчин и женщин всех возрастов. Глэдис остановила кресло-каталку. Меня приветствовали, как самого почтенного из родственников.

— Мы узнали, что вы разморозились в добром здравии… ах, как мы рады, как рады!.. (я решил, что утренние газеты сообщили о моем воскрешении).

— Товарищ Пит интересуется, как мы дошли до нынешнего общественного устройства, — сказала Глэдис.

Все задвигались, посыпались объяснения, и через несколько минут я узнал, что после мировой войны 1914 года и российской революции 1917 года мир не стоял на месте. Волна социальной революции понемногу охватила все человечество, и уже к 1950 году коллективизм проник в самые дальние уголки земного шара. Так частная собственность на землю и средства производства сменилась коллективной.

— А что с государствами? что с Канадой? — полюбопытствовал я.

— Государств у нас нет. Теперь есть только человечество.

— Кто же управляет?

— Правительств, таких, как были когда-то, у нас тоже нет. Правда, земля разделена на районы согласно производимым продуктам, и соответственно этому, у нас имеются индустриальные комитеты, которые следят, чтобы всего было произведено сколько требуется.

— А парламенты, кабинеты министров, суд, полиция, войска, тюрьмы?

— Ха-ха-ха! — захохотали все. И я узнал, что вместо парламентов у них теперь ежегодные съезды, тогда как министры, судьи, полиция и войска — все это исчезло.

— Как же вы проводите суды и защищаетесь от нападения врагов?

Снова что-то странное! Говорят, что у них нет врагов и не бывает никаких преступлений.

— Почему так?

— Преступления существовали потому, что миром правили профессиональные злодеи. Прибавьте несознательность народа, частную собственность… Ныне политики нет, нет и губителей человечества — политиканов. Народ стал сознательным, а школы воспитали новое поколение на идеях братства и коллективного труда.

Они говорили:

— Весь мир и все мы чувствуем себя обеспеченными, мы владеем всем, чего достигли техника и наука. Воровать у себя никто не будет; убивать друг друга мы не способны, мы любим в каждом брата и сестру по человечеству. Мы все — одна семья, семья людей, и мы уже стерли в себе зверские черты минувшего.

— Почему же мы, безмерно гордившиеся своей цивилизацией, не додумались до того, к чему вы так просто пришли? Сколько крови и слез пролито зря… — и я склонил в отчаянии голову, ощущая на себе позорную печать прошлого, живым представителем которого в этом мире был один только я.

Но они поняли мою печаль и тотчас показали, какими чуткими были их сердца.

— «Размороженный дедушка», «дедушка всего человечества», посмотрите на нас! Ваша эпоха сделала свою работу, без вас не было бы и нас, ведь мы — продолжение вашей жизни. Радуйтесь же, что люди наконец сбросили оковы мучений и несчастий.

И они схватили мое кресло и покатили меня по улице, распевая свой «Гимн человечества», который начинался так:

Все мы братья, все мы сестры,Люди все — одна семья,

Всех мы любим,Уважаем,Пусть живут и ты, и я!

Из домов выходили жители, здоровались со мной и подхватывали песню. С одного из дворов на улицу метнулась пума, неся в пасти маленького детеныша.

— Привет, Дженни! — закричали мои приятели. Пума замурлыкала, как кошка, и положила мне на колени своего котенка.

— И вы не боитесь, что зверь сожрет ваших детей? — спросил я.

— Ой, нет! Дженни хорошая кошечка, она играет с нашими маленькими братиками и сестричками.

Затем я приметил под кустами роз черного медведя, который безмятежно спал, как батрак после тяжелого рабочего дня. По улице гоняли кролики, повсюду в садах пели птицы, на ветвях черешни раскачивалась пара енотов.

Разбудили медведя и познакомили со мной; звали его Урсус.

— Мы отобрали у зверей их леса и горы, но за это даем им место среди нас.

Пума, ее детеныш и Урсус льстились, как домашние коты. Я вспомнил, как не раз убивал на охоте медведей и пум. Совесть впилась мне в сердце!.. А одна девушка, схватив котенка, воскликнула:

— Назовем его Питом в честь нашего нового товарища, — и котенок стал Питом.

Меня повезли дальше. Урсус тоже заковылял вместе с нами. Мы поднялись на холм, где когда-то находилась Мэйн-стрит. Как и в начале 20-го века, за темно-синими водами морского залива белели снежные вершины гор. Но и здесь не было больших домов, а вместо них раскинулся просторный, устланный травой парк размером с квадратную милю; в парке тут и там были разбросаны здания побольше и поменьше и детские игровые площадки.

— Это наша школа, — сказали мне.

Ворота в парке-школе заменяли две статуи. Одна изображала отца, мать и троих детей; все они ласково обнимались (на постаменте была надпись: «Дети! Любите старших товарищей»), а другая — двух юношей и двух девушек, обнявших друг друга за плечи; надпись на ней гласила: «Любим».

— Как видите, цель наших школ — развить в детях человечность, основанную на взаимной любви.

— А в наших школах детей учили милитаризму и слепому национализму, — заметил я.