Коко Шанель

Те, кто хотел докопаться до правды о жизни Мадмуазель в Обазине, в первую очередь пытались увидеть в ее творчестве признаки влияния старинного монастыря. Художник Мартина Люфон, посетившая Обазин в 2014 году, пишет: «Коко Шанель жила в строгом пространстве своей архитектуры. Есть вещи, которые отпечатались в ней, более или менее сознательно. Мы находим их в линиях ее одежды… В выборе графической линии, которую она хотела для своего дома… В ее логотипе, который угадывается в витражах аббатства… В строгости флакона для ее ароматов… В выборе № 5, замеченного в коридоре, ведущем из общежития в церковь… В дизайне ее украшений. Обазин никогда не упоминается, но постоянно виден в символах»[4]

. Ну и, конечно, упоминается лестница монастыря, которая точно воспроизведена в доме Мадмуазель.

Почему и в Обазине тайна? Почему нет ясности даже на этой странице биографии? Оказывается, никаких подтверждающих пребывание сестер Шанель документов в монастыре не сохранилось. Как говорится, «ври не хочу». Доказательством служили лишь воспоминания родственников, но раз нет официальных бумаг, зарегистрировавших пребывание Жюли, Габриэль и Антуанетты в приюте, то и сам факт можно отрицать, сколько угодно. «Тот факт, что записи, относящиеся к периоду возможного пребывания их в монастыре, были утеряны или уничтожены, скорее подтверждает гипотезу, нежели опровергает ее. Розыски и исчезновение бумаг, давление, оказываемое высокопоставленными лицами, с тем, чтобы был изъят или уничтожен тот или иной документ, хранившийся в досье Шанель, были делом обычным. Это не первый сюрприз с нею связанный. Но нельзя вновь не удивиться тому, с каким упорством пыталась она сделать невозможное — стереть все следы того, что ей пришлось пережить», — продолжает свой рассказ Мартина Люфон. Шаг за шагом узнавая о жизни Мадмуазель, легко понять, почему она уничтожала любые документы, раскрывавшие миру детали ее прошлого. Пока понятно только одно: монастырский приют постоянно и неумолимо напоминал ей о предательстве отца и родственников. В 12 лет сложно понять, почему от тебя все отвернулись.

— Мне это знакомо с раннего детства, — говорила Шанель. — у меня всё отняли, и я мертва… Впервые я испытала такое в двенадцать лет. В течение жизни человек может умирать много раз…

Так Обазин стал символом первой «смерти», первого крупного предательства, но и первого шага к успеху. Недаром Мартина Люфон искала в монастыре черты стиля Шанель — Мадмуазель и в самом деле часто воспроизводила тот опыт в своей работе.

Но вернемся назад, в тот февральский день, когда Альбер высадил Габриэль из повозки возле приюта. На первый взгляд Обазин не должен был произвести на девочек какого-то ужасного впечатления: солидное старинное здание, красивые пейзажи, чистота, простор. Всё это не шло ни в какое сравнение с теми условиями, в которых они жили до сих пор. Внешне Обазин представлял собой великолепное зрелище: квадратные газоны монастырского сада, обрамленные живой самшитовой изгородью, с журчащим фонтаном в центре, исполненные суровой красоты древние монастырские здания с головокружительными скатами черепичных крыш. Внутри, правда, монастырь, как все его собратья, выглядел строго, даже аскетично: ни одного украшения на стенах, ни одной скульптуры в саду. Единственной составляющей красоты были объемы, единственным богатством — голый камень, вся прелесть постройки, как и во многих старинных зданиях, заключалась в пропорциях. Данный факт тоже нашел отражение в линиях одежды Коко Шанель (либо это отражение нашли желающие отыс-кать связь между знаменитой кутюрье и Обазином).

Тем не менее монастырь не пришелся Габриэль по душе, и она старалась потом не вспоминать о нем. Он был связан с предательством отца и родных, с отсутствием родного дома — пусть убогого, но своего; с постоянным присутствием посторонних детей и монашек, которые заставляли неукоснительно следовать ими прописанным правилам поведения. Свобода, которую Габриэль и ее сестры знали с младых ногтей, где бы они ни жили, вдруг исчезла. Не осталось места ни смеху, ни баловству, ни развлечениям, какими бы бесхитростными они ни были. С самой первой ночи девочка почувствовала, насколько изменилась ее жизнь: теперь ложиться спать она обязана вместе со всеми воспитанницами (в девять вечера надзирательница выключала свет и требовала абсолютной тишины), вставать также по расписанию, вместе молиться и петь в церковном хоре, учиться вести домашнее хозяйство и шить. Каждое нарушение наказывалось весьма строго. Ночью надзирательница, казалось, не спала совсем. Едва кто-то пытался шелохнуться, а тем более заговорить, как она бесшумно открывала окно в свою комнату, которое выходило в галерею с кроватями воспитанниц, чтобы застать их врасплох.