Кокс, или Бег времени

Покорствовал? Покорствовал ли Алистер Кокс жене? Фэй никогда не навязывала ему свою волю и ничего от него не хотела, во всяком случае ничего такого, чего сам Кокс жаждал ночь за ночью, и весь день напролет, и в любое время, когда бывал с нею. Фэй не хотела, чтобы он целовал ее, не хотела, чтобы обнимал, не хотела, чтобы он срывал с нее одежду и подминал ее под себя, как хищник подминает под себя добычу... И не хотела, никогда не хотела, чтобы он со стоном извивался на ней, пока она, охваченная яростью, болью и отвращением, не почувствует, как его семя изливается в глубину ее лона, как бьется о самое ее сокровенное (!), а затем бесформенной, водянистой нечистью вы­ ползает наружу, пачкая ее бедра и простыни.

И все же она преклонялась перед этим мужчиной, который мучил ее и боготворил, так он снова и снова шептал, вымаливая прощение, — преклонялась, видя его в окружении сверкающих механических творений и порой даже испытывала к нему что-то, для чего не ведала иного слова, кроме слова любовь.

Через три дня после своего семнадцатилетия в часовне, залитой трепетным светом сотен свечей и, точно корабль в пене прибоя, сплошь в белых хризантемах, белых гвоздиках и розах, Фэй стала женой хозяина своего отца. Ее, старшую из пятерых детей богобоязненной ткачихи и одноногого ливерпульского серебряника, который гордился, что при своем увечье нашел работу в мануфактуре “Кокс и Ко”, ни родители, ни жених не спросили, согласна ли она, просто назначили день свадьбы — самый счастливый день в ее жизни, как они сказали.

Когда Фэй была еще маленькая и нетвердо держалась на ножках в соломенных пантенах, Кокс иной раз подхватывал ее, высоко поднимал на вытянутых руках и отпускал, а после дивной секунды полета, смеясь, ловил восторженно верещавшую девочку, прижимал к себе и целовал в лобик. Он всегда высматривал Фэй, когда в своей ливерпульской мануфактуре проходил мимо станков механиков и серебряников, расспрашивая их и давая указания, а заодно нет-нет играл с детишками тех работников, которые пользовались привилегией при­водить зимой свои семьи в согретые угольными жаровнями мастерские.

И хотя позднее Фэй едва припоминала эти короткие поле­ ты в свободном падении, с тех давних времен в ней все же со­ хранилось смутное ощущение, что этот человек делал возможным невозможное — полет! Например, полет. Например, порхающие птицы из серебра. Щебечущий, поющий металл. Пробужденный к жизни, мертвый материал.

После свадьбы Фэй поселилась на лондонской Шу-лейн, в самой светлой и самой роскошной комнате, какую ей когда-либо доводилось видеть, в первый год замужества дважды навестила родителей, с корзиной подарков от мужа, и каждый раз за обедом плакала, тогда мать, утешая, клала ладонь на кулачок, в котором Фэй сжимала ложку, а отец называл ее неблагодарной принцессой. Черт побери! Да могло ли сопливой ливерпульской девчонке выпасть большее счастье? Ведь слепая и, пожалуй, более чем благосклонная судьба сделала ее женой такого мастера, как Алистер Кокс!

Когда Коксу удавалось обуздать свою алчность до тела девочки-жены и осенним вечером, меж тем как большие буковые поленья в камине рассыпали в сумраке салона падучие звездочки искр и красное вино в графине сверкало точно жидкий гранат, он, к примеру, объяснял ей механическое движенье крыльев серебряной сипухи, Фэй порой действительно вновь превращалась в восторженного ребенка и, как некогда, стоя средь ливерпульских станков, восхищалась этим мужчиной. А без малого час спустя, слыша, что Кокс, охая, раздевается в потемках и вот-вот завалится к ней в постель, она шептала в подушку, точно заклинание, слова своей матери: Доброе сердце. Добрый человек. У него доброе сердце.

Рождение Абигайл в первый же год их брака ненадолго пробудило у Фэй надежду на сокрытое в грядущем счастье, по крайней мере, до тех пор, пока разрыв промежности уберегал ее от похоти мужа, да и после выздоровления, которое в конце концов не затянешь и не скроешь, он приближался к ней осторожнее, нежели ночами до родов. Ведь у колыбели из вишневого дерева, где чуть ли не исчезал крохотный недоношенный младенец, Кокс начал испытывать непреоборимое чувство, казавшееся ему сильнее вожделения, даже сильнее восторга перед всей и всяческой механикой. Вот так Абигайл, его первая и единственная, безоглядно любимая дочка, еще не умея произнести ни слова, ни хотя бы имен родителей, перекинула меж ним и Фэй мостик, который пролегал над пропастью все пять лет новой совместной жизни, пока  коклюш  не  порвал  эту  связь  и  Кокс  не  заплутал  в  скорби, желании и отчаянии, а Фэй словно бы умолкла навеки.