Кольдиц. Записки капитана охраны. 1940–1945

Ничто не нарушало нашей мирной рутины – никаких «хлопот» вообще. Мы управляли лагерем в Хонштайне, стараясь следовать Женевской конвенции так тесно, как того требовали ее не очень детальные положения. Данное соглашение было подписано в июле 1929 года и ратифицировано Гитлером в 1934 году. Оно регулировало посещения так называемой державы-протектора, которая делала все возможное для гарантии соблюдения конвенции и гуманности. В этом качестве швейцарцы следили за британцами и сторонниками Шарля де Голля, а позже американцами. Петеновское правительство присматривало за французами. Голландцы находились под опекой шведского государства. Поляки же попали под защиту Международного Красного Креста, потому что, как мы утверждали, польского государства вообще больше не существовало.

Личные отношения между немцами и пленными в Хонштайне в 1940 году казались больше чем просто корректные, позже я вспоминал о наличии в них, по моему мнению, некой «старомодной» вежливости. Например, каждый день я брал часовые уроки языка у одного из французских полковников. Голландский генерал учил меня голландскому языку, который я нашел довольно легким, поскольку говорю на нижненемецком диалекте.

С польскими офицерами отношения складывались труднее, хотя в официальных делах мы ладили довольно сносно. Однажды пришел приказ, дозволяющий ежедневную двухчасовую прогулку вне лагерной зоны для всех заключенных, за исключением поляков. Данное исключение объяснялось тем, что кампания в Польше не велась гражданским населением согласно правилам войны, а потому польские узники не должны были получать уступки любого рода. Хотя наш комендант взял на себя труд лично представить им эти доводы, поляки, естественно, пришли в ярость от подобных гонений, каковыми они сочли сложившуюся ситуацию. Намек на то, что они, польская армия, должны страдать за дела польского народа, они отвергли как Quatsch[2]

или нонсенс. В других отношениях они были на равном положении со всеми заключенными.

Все это, разумеется, было слишком хорошо, чтобы длиться вечно, но конец наступил довольно неожиданно. В октябре 1940 года я сопровождал двух французских офицеров в Страсбург для освобождения. Один был диабетиком, другой – школьным учителем, требуемым Парижем. По пути мы оставили письма от нашего генерала в отеле в Констанце, где он часто останавливался. Страсбург выглядел почти обыкновенно. Мосты через Рейн, правда, были по-прежнему опущены. Я заметил сожженную синагогу, множество домов, помеченных «конфисковано», но в остальном серьезного ущерба причинено не было.

Оба офицера расстались со мной со словами благодарности за хорошее обращение, и по дороге назад я на пару дней увольнения остановился в Галле. В тот вечер в городе объявили воздушную тревогу, поезда не шли, и, несмотря на снежную бурю и минусовую температуру, мне пришлось больше часа идти домой пешком.

Когда я вернулся в Хонштайн в последний день месяца, лагерь оказался пуст. Всех заключенных перевели в иные места, и гитлерюгенд[3] готовил это место для пострадавших от бомбежек детей Гамбурга и Берлина. Ходили слухи, будто самых старших офицеров освободят от службы. Комендант отправился в общий резерв.

Одному за другим нам приходили назначения. Я ожидал следующего поворота судьбы. 22 ноября 1940 года пришел и мой приказ. Мне надлежало прибыть в Кольдиц – небольшой городок между Лейпцигом и Дрезденом. Это звучало интересно – «офицерский особый лагерь для военнопленных». Что это за место? Что в нем особенного? Я знал, каковы были пленные, я знал, как с ними обращаться. С лихвой изучив жизнь узников, я знал о взаимоотношениях личный состав – заключенный. Я думал, что знал все.

Глава 2

Обучение трудному способу

В сочельник 1940 года начался мороз и всю ночь шел сильный снег. На следующее утро во внутреннем дворе замка Кольдиц ходящие по кругу заключенные месили снег под ногами. Тогда в лагере содержалось около шестидесяти польских офицеров, дюжина бельгийцев, пятьдесят французов и тридцать британцев плюс, разумеется, их ординарцы – всего не более двух сотен человек. Все были классифицированы нашими властями как «неугодные»: одни из-за своих политических взглядов, другие за свою ненависть ко всему немецкому, но большинство за попытки побега из других лагерей. По другую сторону этого «интернационала» стоял немецкий личный состав, включавший коменданта и примерно десять – пятнадцать других офицеров плюс полдюжины военнослужащих унтер-офицерского состава и караульную роту – около ста пятидесяти человек одновременно, – естественно, с их собственными унтер-офицерами и командиром. До сих пор, хотя я находился здесь только месяц, я не нашел ничего необычного в этом так называемом зондерлагере, или особом лагере. Пока попыток побега не предпринималось. Заключенные казались несколько менее дисциплинированными по сравнению с Хонштайном, где я служил ранее, но, несомненно, и они скоро угомонятся и постараются хоть как-то скоротать свое время, пока идет своим чередом война.