Колдовской апрель

Но постепенно начали сгущаться тучи. И ей пришлось напрягаться, пришлось прилагать усилия, потому что, как она с удивлением и негодованием обнаружила, ей пришлось защищать себя. Этот взгляд, этот жадный взгляд означал, что ее пытаются присвоить. Некоторые были более робкими и смирными, особенно молодые, но все они так или иначе намеревались ее присвоить и утащить, и она, которая вступила в мир так беспечно, с высоко поднятой головой, с безоговорочной верой в каждого, чьи виски были украшены сединой, сначала научилась никому не доверять, затем перестала кого бы то ни было любить, вскорости начала избегать всех, а теперь была полна злобы и негодования. Порой ей казалось, что она уже не принадлежит самой себе, что она всего лишь вещь, заветный приз. Эти мужчины… Вокруг нее возникали какие-то ссоры и сцены, она стала объектом непонятной вражды. Эти женщины… А когда началась война и она, как все остальные, так или иначе оказалась в нее втянутой, это ее совсем добило. Эти генералы…

Война доконала Скрэп. Война забрала единственного мужчину, рядом с которым она чувствовала себя в безопасности, за которого могла бы выйти замуж, и это окончательно отвратило ее от любви. Она ожесточилась. В бессильной злобе она билась в этой сладкой жизни, как оса, застрявшая в лужице меда. И так же тщетно пыталась вырваться. Ей не доставляла никакой радости победа над другими женщинами, ей не нужны были их утомительные мужчины. Кому нужны эти мужчины, что с ними делать? Ни один не мог говорить с ней ни о чем, кроме всяких любовных штучек, и какими изнуряюще глупыми были эти разговоры. Как если бы здоровому человеку с нормальным аппетитом не давали есть ничего, кроме сахара. Любовь, любовь… само это слово вызывало в ней желание кого-нибудь ударить. «С какой стати я должна вас любить? И почему я?» – изумленно спрашивала она тех, кто пытался – а кто-нибудь все время пытался – сделать ей предложение. И ни разу не получила нормального ответа, а только какое-то блеянье.

Глубокий цинизм поглотил бедную Скрэп. Изнутри она вся словно заиндевела от разочарования, но снаружи оставалась все такой же нежной и восхитительной и продолжала украшать собою мир. Что сулило ей будущее? Она не могла себе его представить, она не была к нему готова. Она ни на что не годилась – она растратила все свое время на то, чтобы быть прекрасной. Когда-нибудь она перестанет быть красавицей, и что тогда? Скрэп не представляла, она боялась даже думать об этом. Да, она устала от всеобщего внимания, но по крайней мере это состояние – быть в центре внимания – ей было привычно, ничего другого она никогда не знала, но перестать быть центром внимания, выцвести, потускнеть, стать незаметной – наверное, это будет очень болезненно. И, однажды начавшись, это будет тянуться годы и годы. Только представить, что большая часть твоей жизни пройдет совсем не так, как надо. Только представить, что старой будешь в два или три раза дольше, чем была молодой. Господи, какая глупость. Все глупо. На свете не было ничего, чем ей хотелось бы заняться. Зато существовали тысячи вещей, которые ей делать не хотелось. Сбежать в тишину, стать невидимкой, если б еще впасть в бессознательное состояние – вот и все, что ей сейчас было необходимо, но и здесь, даже здесь ей не давали ни минуты покоя, и эта нелепая женщина, заявляющая – только потому, что хочет проявить власть и заставить ее лечь в постель и – бред какой-то! – пить касторку, – что она заболела.

– Уверена, – объявила миссис Фишер, почувствовав, что холод камня начинает передаваться ей и что сидеть здесь больше нельзя, – что вы поступите разумно. Так пожелала бы ваша матушка – у вас есть мать?

В глазах Скрэп появилась тень интереса. Есть ли у нее мать? Если у кого имеется мать, так это у Скрэп. Она не подозревала, что существуют люди, никогда о ее матери ничего не слыхавшие. Она была одной из этих важных маркиз – ведь существуют, и о том никто лучше Скрэп не знал, маркизы и маркизы – и занимала высокое положение при дворе. Отец тоже в свое время был весьма выдающейся личностью. Но его, бедняги, время ушло, потому что во время войны он совершил несколько серьезных ошибок, к тому же сейчас он здорово постарел, но все-таки оставался весьма известной личностью. Какое облегчение, какое невероятное облегчение встретить кого-то, кто никогда не знал о ее семье или по крайней мере еще не понял, из какой она семьи.

Миссис Фишер начала становиться ей симпатичной. Возможно, оригиналки тоже о ней ничего не знают. Когда она подписала самое первое письмо им своим именем, великим именем Дестеров, которым, словно кровавой нитью – потому что представителей их рода постоянно кто-то убивал – была перевита вся английская история, она сочла самим собою разумеющимся, что они знают, кто она такая, да и когда они встречались на Шафтсбери-авеню, она тоже была уверена, что знают, потому что они не спросили у нее никаких рекомендаций, как несомненно поступили бы в ином случае.