Колдун: Хромой странник. Змеиная гора. Руны грома

Удивленно взглянув на меня, потом на копошащихся в мерзлой земле азиатов, Микула, плотник, выпучил глаза и оттопырил нижнюю губу.

— Так это… как же, батюшка… то те бесенята, что ты с Вороньего мыска пригнал. Они почитай месяц в ямах сидели да причитали, пока Давыдка да Селиван над ними глумилися. Вот Еремей и повелел к делу их приучить, а то, говорит, задарма хлеб едят. А они хоть и тощие, а к делу годные. Топоров я им брать не велю, а вот скребками шоркают, да ладно.

— Ишь ты! А я и запамятовал про них. Вот ведь пропасть. А что же Давыдка с Селиваном так в казематах и обитают? Я же велел им при трактире на гостином дворе куражиться.

Микула утер лоб и смачно сплюнул в притоптанный снег.

— Давыдку-то трактирщик пристроит, делов-то, да и Лапушка тож, вот только Селиван не дозволяет. Нечего, говорит, им возле бражных бочек отираться.

— Вот ведь шуты гороховые! Пойдем-ка, Чен, поспросим, чем эти разбойники там занимаются. Давненько я с ними не виделся.

— Ну, так что повелишь, батюшка? — обратился ко мне Микула, чуть опомнившись. — Оставлять мне при цехе басурман этих иль обратно в казематы?

— Сбежать пробовали? — спросил я и строго посмотрел на притихших работничков.

— У меня не сбегут, — заулыбался Микула, подернув плечами. — Да они и не пытались. Бердын — так тот даже говорить по-нашему пытается, глядишь, в скорости и толмач из него выйдет, а этот, как его, тьфу, пропасть, ну, тот, что с лопатой, рябой, тот так и вовсе доволен, что к ремеслу приучился.

— Ну, тогда пусть работают себе. А покажут в деле рвенье, так и вовсе отпущу, вольными сделаю. Сами себе на хлеб зарабатывать станут или домой воротятся.

Мы обошли со стороны двора ткацкие цеха, откуда слышался размеренный, ритмичный стук станков да протяжное женское завывание. «Этот стон у нас песней зовется» — невольно всплыл нелепый афоризм. Прошли наискось гарнизонный тренировочный плац и дальше сквозь тесный дворик, вдоль казармы в подвалы.

У окованных железом дверей стоял часовой. Молодой еще совсем парень, лет семнадцати, но уже в кадетской форме стрелка моей гвардии. Увидев меня в сопровождении китайца, парнишка вытянулся в струнку и громко выкрикнул:

— Здравия желаю!

— Вольно, солдат. Открывай дверь, пойду посмотреть, что там мои пенсионеры Давыд да Селиван опять учудили.

Услышав имена стариков, часовой невольно улыбнулся и стал отпирать дверь.

Они действительно были уже люди не молодые, можно сказать, пенсионного возраста. Давыдка — осиротевший простой крестьянин, которого Селиван, странствующий скоморох, когда-то подобрал в Козельске да повел за собой бродить по селищам балагурством искать пропитания. Давыд был рослый, совершенно лысый, немного нескладный, бугристый. На лице красовались старые шрамы от побоев, руки были сильно искалечены спесивым хозяином. На правом плече красовалось клеймо в виде подковы. Зарабатывать себе на хлеб балагурством да плясками старики уже не могли. Селиван — тот еще держался молодцом, мог под настроение выкинуть какой-нибудь фокус или ужимку. А вот спевшийся с ним Давыд уже даже передвигался с трудом, тяжело, грузно, с глубокой отдышкой.

Обоих скоморохов мы застали в караульной. Селиван, раздевшись до пояса, что-то прилаживал себе на плечо тонкими бечевками. Давыд как мог сосредоточенно помогал ему, придерживая узлы искалеченными руками.

— Шибче подтягивай, косорылый, чтоб под рубахой не видать было! — хрипел на Давыдку Селиван.

— Что это вы, старики-разбойники, тут задумали?

— Доброго здравия тебе, Коварь-батюшка! Вот уж не чаяли тебя, соколика, в гости, — прошамкал Селиван беззубым ртом. — Вот с Давыдкой потеху ладим, а то те два мордвина, что на Гусином селище набедокурили, дерзить стали. На нас с Давыдкой рыкают, грозятся. Лопушка нет, в деревне он у мамки, вот самим и приходится.

— Кого же вы потешать надумали. Мордвин тех, чтоб осадить злобу их? Душегубы они, поделом, пусть сидят!

— Вот Давыдка на них обозлился, срамно они его поносили. А я и вступился. Хочу потешить дружка.

— Ну, продолжай тогда, поведай, чего задумали?

— Пошел я к гостиному двору на мясную лавку да взял у мясника свежих потрохов да бычий крови. Запихал все в свиной желудок да с двух концов подвязал. Спрячу под рубаху, сяду в каземате и стану причитать на судьбинушку, что лютую казнь мне наказал Коварь злыдень! Придет тогда на мои причитания Давыдка, да как начнет бить, да жечь, да по живому резать. Весь пол кровью да потрохами загадим! Вот тогда те мордва страху натерпятся, нам на потеху!

— Ох, и отморозки же вы старые! Что ж, думаете, вашей хитрости не прознают мордва?

— Басурмане же не прознали! — ответил мне Селиван, пожимая плечами. — И мордва не прознает.

— А с теми-то вы что натворили? — не унимался я, удобней устраиваясь в углу караульной на медвежьей шкуре.

Вспоминая об этом, даже Давыд, всегда каменный и невозмутимый, заулыбался, почесывая затылок.